"Эрнст Теодор Амадей Гофман. Известие о дальнейших судьбах собаки Берганца (Фантазии в манере Калло)" - читать интересную книгу автора

полном соответствии с его замыслом. И вот, когда одна всемирно известная,
слывшая высоко поэтически образованной артистка одного крупного театра взяла
в его последней пьесе роль, глубоко существенную для всего сочинения, он
пошел к ней и пытался подробно и внятно ей объяснить, что она должна быть
облачена в длинное египетское, ниспадающее складками одеяние земляного
цвета, ибо он возлагает большие надежды именно на это необычное платье.
После того как он почти два часа блестяще и глубокомысленно рассуждал о
полных значения египетских одеяниях и прежде всего о том, о каком шла речь,
даже сам на разные лады по-египетски драпировался в шарф, случайно лежавший
поблизости, она же с полнейшим терпением его слушала, он получил от нее
короткий ответ: "Я попробую. Если это платье будет мне к лицу - хорошо, если
же нет, я его оставлю и оденусь на свой вкус".
Я. Тебе, конечно, известны слабости наших театральных героев и королев,
дорогой Берганца, и я с тобой согласен, что ни один актер на свете не в
силах возместить внешними преимуществами недостаток глубокого внутреннего
чувства, благодаря коему он совершенно вбирает в себя поэтическую суть своей
роли, даже словно бы претворяет ее в собственное "я". Он может на миг
оглушить зрителя, однако его игре будет все время недоставать правды, и он
ежеминутно будет подвергаться опасности, что его уличат в фальши и сорвут с
него фальшивые украшения. Но бывают исключения.
Берганца. Весьма редко!
Я. И все-таки. Иногда именно там, где их меньше всего ищут. Вот не так
давно я видел в одном маленьком театре актера, игравшего Гамлета с
потрясающей правдой. Мрачная тоска, презрение к человеческой суете вокруг
него, при неотвязной мысли об ужасном злодеянии, отметить за которое призвал
его жуткий загробный призрак, притворное сумасшествие - все это отражалось в
живейших чертах его лица, исходя из самой глубины сердца. Он был совершенно
тот человек, "на кого судьба взвалила бремя, какое он не в силах
нести"{141}.
Берганца. Я догадываюсь, что ты говоришь о том актере, который, кочуя с
места на место, тщетно ищет идеальную сцену, какая бы хоть в малой степени
отвечала тем справедливым претензиям, что он предъявляет театру как
образованный, мыслящий актер. Не думаешь ли ты (говоря между прочим), что
глубокое убожество обыкновенных наших актеров уже достаточно характерно
проявляется в том, что мы возносим как нечто особенное мыслящего актера.
Тот, кто действительно мыслит, как человек, которого всеблагой Господь
наделил живой душой, или, по меньшей мере, не чурается труда мыслить, - это
уже нечто из ряда вон выходящее.
Я. Ты прав, Берганца! Так общепринятое слово часто становится символом
того, как вообще обстоит дело.
Берганца. Впрочем, актер*, о котором мы говорим, действительно
принадлежит к числу редчайших, но поскольку он часто бывает во власти
настроения, публика большей частью его не понимает, коллеги же ненавидят,
ибо он никогда не опускается до их пошлостей, до их низменных шуток, до их
мелочных сплетен и уж не знаю, до чего еще; короче, для наших нынешних
подмостков он слишком хорош.
______________
* Лео. (Примеч. издателя.)

Я. Разве нет совсем никакой надежды на улучшение нашей сцены?