"Эрнст Теодор Амадей Гофман. Известие о дальнейших судьбах собаки Берганца (Фантазии в манере Калло)" - читать интересную книгу автора

восторгом, и профессор невольно пал на колени, воздев руки, трижды
воскликнув из самой глубины души: "Sancta Caecilia, ora pro nobis!"* Многие
члены кружка в искреннем воодушевлении последовали его примеру, и когда,
шурша, задвинулся занавес, все, не исключая и многих юных девушек, были
охвачены тихим благоговением, покамест теснившиеся в их груди чувства не
нашли выхода во всеобщем громком восхищении. Поэт и Музыкант вели себя как
полоумные, то и дело кидаясь друг другу на шею и проливая горячие слезы.
Цецилию попросили, чтобы она до конца вечера не снимала фантастических одежд
святой. Она, однако, тактично отклонила эту просьбу, и когда потом она вновь
появилась в обществе в своем обычном простом наряде, все устремились к ней с
изъявлениями высочайшей хвалы, она же, в своей детской наивности, не могла
понять, за что ее так хвалят, и все глубоко волнующее в этом представлении
относила за счет эффектной постановки Поэта и Музыканта. Только мадам была
недовольна, она, видимо, чувствовала, что ей с ее позами, которые она
перенимала с картин и рисунков и часами репетировала перед зеркалом, никогда
не добиться даже намека на то впечатление, какое с первого раза так удалось
Цецилии. Она очень искусно доказывала, сколь многого не хватает Цецилии,
чтобы стать мимической артисткой. Философ не удержался от тихого злобного
замечания, что мадам нисколько не поможет Цецилии, если отдаст ей излишки
своего мимического таланта. Мадам порешила на том, что она временно
прекращает свои мимические представления, ибо этого требуют ее частные
штудии и занятия натурфилософией. Это заявление, сделанное в пылу досады, а
также смерть одного родственника изменили вообще весь распорядок в доме.
Старик этот был одним из забавнейших существ, какое я когда-либо встречал.
______________
* Святая Цецилия, молись за нас! (лат.)

Я. Как это?
Берганца. Он был сыном знатных родителей, и, поскольку умел немножко
царапать карандашом и пиликать на скрипке, ему с юных лет внушили, будто бы
он кое-что смыслит в искусстве. В конце концов он и сам в это поверил и до
тех пор дерзко утверждал это про самого себя, пока в это не поверили и
другие и не смирились покорно с известной тиранией вкуса, которую он
навязывал им в дни своих удач. Долго это продолжаться не могло, ибо все
очень скоро увидели его беспомощность. Между тем короткий период золотого
века искусства он относил ко времени своей чисто воображаемой славы и
довольно грубо поносил все, что было создано позднее, без его содействия и
без соблюдения вбитых ему в голову азов ремесла. В обхождении этот человек
был так же, как его период, посредственным и скучным, но в своих
художественных опытах - от коих он все еще не мог до конца отказаться и кои,
естественным образом, получались весьма прискорбными, - столь же забавным,
как и в своей смешной запальчивости против всего, что возвышалось над его
дюжинным горизонтом. Короче, когда сей муж, способный своими ложными
воззрениями на искусство, при все еще большом своем влиянии, причинить
большой вред, к счастью, умер, он как раз находился в шестом возрасте.
Я. Совершенно верно:

...Шестой же возраст -
Уж это будет тощий Панталоне,
В очках, в туфлях, у пояса - кошель,