"Эрнст Теодор Амадей Гофман. Необыкновенные страдания директора театра" - читать интересную книгу автора

что часто мучит меня, вот что приводит в отчаяние! Читаешь сцену за сценой с
надеждой и ожиданием, что вот наконец расправятся крылья драмы, а они так и
продолжают вяло висеть, пока не появится долгожданная ремарка "занавес
опускается". Но тогда и руки опускаются у тебя тоже. Трагедия в стихах - это
еще полбеды. Бубня про себя обычно хорошо сколоченные ямбы - в них наши
молодые авторы смыслят, они придают большое значение форме и мнят, что в
этом все дело, - бубня их, быстро погружаешься в дремоту... Когда
растянешься на диване после обеда и не то чтобы спишь, но и не то чтобы
бодрствуешь, такие писания читаются довольно легко. Толчки, которые изредка
чувствуешь, идут не от острых мыслей, а только от электрического удара,
когда автор вдруг ни с того ни с сего ошарашивает тебя каким-то другим
трескучим стихотворным размером, а бедные ямбы испуганно распадаются. Но
совершенно неудобоваримы, просто отвратительны комедии без всякого плана,
без всякой внутренней связи, безликие, где вместо остроумия тебя угощают
скабрезностями, плоскими каламбурами и пошлыми словечками. В сон тут не
клонит, и омерзение, которое вызывают такие поделки, испытываешь в полной
мере.
Коричневый. Зачем вы читаете все? Разве знатоку театра не вполне
достаточно пробежать пьесу глазами, чтобы определить, стоит ли ее читать?
Серый. Дорогой друг, разве мне не приходится держать ответ перед каждым
автором, который, повсюду подстерегая меня, когда-нибудь все-таки хватает
меня за горло и приставляет кинжал к моей груди? "La bourse ou vie!* -
говорят мне тогда. - Назови мне причины, по которым моя пьеса плоха, укажи
мне сцены, которые тебе не понравились, не то... я заколю тебя остро
отточенными рецензиями на твою работу!.." Вообще чтение пьес - еще самая
малая из моих бед, но переписка, злосчастная переписка с авторами!.. Эти
неуемные грубы, они пишут, что хоть и удостаивают мой театр своего шедевра,
но требуют такого-то и такого-то распределения ролей, такого-то и такого-то
устройства сцены, а это обычно нечто невыполнимое, нечто гигантское. Если им
скажешь, что пьесу поставить нельзя, они наказывают тебя глубоким
презрением, и это приходится сносить. Но скромные, присылающие свои опыты в
каллиграфических списках на веленевой бумаге, полагающие, по своему незнанию
театра, что их пьесе обеспечен успех, - эти еще страшнее. Всякий отказ, в
какой бы то ни было форме, делает их заклятыми врагами бедного директора.
Они изливают свой яд во всех журналах, какие только согласны печатать
подобное, они не успокаиваются, не унимаются до тех пор, покуда их крик не
соберет вокруг них хоть небольшую кучку подпевал!
______________
* Кошелек или жизнь! (фр.)

Коричневый. Не надо бы, значит, и вовсе обращать внимание на такие
вещи. Но попутно замечу: это настоящая мания у наших молодых авторов -
считать, что директор театра, которому они приносят свои пьесы, постоянно
пребывает в оппозиции их творчеству. Как будто каждый директор не рад
заполучить в свой репертуар что-то новое, воистину превосходное! Как будто
он, не решаясь иметь собственное суждение и во что бы то ни стало пополняя
репертуар, не несет ответственности перед публикой за любой промах! Но
корень этой мании, увы, в беспомощности, в поэтической неразборчивости
большинства наших дорогих коллег, чурающихся произведения, которое весь мир
признал великолепным и гениальным, и старающихся, если таковое им попадется,