"Эрнст Теодор Амадей Гофман. Необыкновенные страдания директора театра" - читать интересную книгу автора

обратиться поскорей к обыденному, подобно тому как иной, отведав горчицы,
спешит понюхать корочку домашнего хлеба, чтобы у него, не дай бог, не
полились слезы из глаз. Эти молодые люди считают нас всех до единого
бесчувственными чурбанами, не желающими признать их гениальности.
Серый. Ха!.. Мне уже не раз весьма ясно давали это понять!.. Ах, что за
мученье!.. Бывают обстоятельства, когда ты вынужден обхаживать непрошеного
драматурга, даже порой, против собственного убеждения, ставить его пьесу в
своем театре. То, чего ждешь, происходит, пьесу освистывают, и тут-то еще не
более ужасные, чем если бы пьеса не была принята, негодование и злость
обрушиваются на директора... на актеров... на суфлеров... даже, может быть,
на фонарщиков, ибо все, мол, сговорились провалить пьесу, хотя в
действительности делалось все возможное, чтобы прикрыть слабые стороны
автора... приподнять его. Но он, неблагодарный, в это не верит и не
перестает терзать директора...
Коричневый. Какой сочинитель драм станет искать причину провала в самой
своей пьесе, хотя причина эта всем очевидна. Если ни в чем нельзя придраться
к игре, несчастный успокаивает себя недоброй мыслью об ужасных кознях против
него в публике. А простодушная публика ни о каких кознях не думала, она
требовала, что естественно, чтобы ее немножко повеселили, и разозлилась, не
найдя ни малейшего повода для веселья. "Нет ничего чуднее чудных людей", -
говорит Санчо Панса, но, право, самые чудные встречаются среди сочинителей
драм... Много лет назад, когда мой театр процветал, у меня был приятель,
который вдруг возомнил себя замечательным сочинителем комедий, обмакнул перо
и произвел на свет маленькое трехактное чудовище, слепорожденное, еле
державшееся на трех своих тоненьких ножках. Это я должен был во что бы то ни
стало поставить на сцене. Я сказал приятелю напрямик, что пьеса его никуда
не годится и непременно потерпит, как называют это в Италии, фиаско. На это
он сердито ответил мне, что я ни черта не смыслю в том, какова его комедия,
хороша или плоха, а просто восстаю против всего гениального, из ряда вон
выходящего. Он становился все холоднее и холоднее и в конце концов прекратил
всякие отношения со мной. "Славные вы люди, но скверные музыканты", -
говорится у Брентано в "Понс де Леон", это вполне можно было сказать о моем
приятеле. Он был милый, разумный человек, но при этом никудышный сочинитель,
одно с другим прекрасно уживается. Разрыв с ним очень меня огорчал, я решил
вылечить его от мании драматического сочинительства и уничтожить самый
корень зла, нас рассорившего... Я поставил его пьесу, распределил роли и
разукрасил сцену, как то лишь было в моих силах. Но произошло неизбежное,
неотвратимое. Пьесу разругали на чем свет стоит. Теперь, подумал я, приятель
поймет, что писать для театра - дело тяжкое, положит руку на грудь и скажет:
"Видно, мой директор был все-таки прав!.." Как же я ошибся!.. Пока пьесу
разучивали, он был снова приветлив, даже приветливее и приятнее, чем
когда-либо прежде. На репетициях он блаженствовал, он превозносил до небес
актеров, он приглашал отовсюду друзей и знакомых насладиться великолепным
искусством... Наутро после злосчастного вечера, свергнувшего его с
воображаемой высоты, я пошел к нему, ошибочно полагая, что услышу покаянные
речи. Он встретил меня с величайшей досадой, с величайшим неудовольствием,
он сказал мне начистоту, что я один виновен в его беде... "Вы были
недовольны составом исполнителей?" - начал я. "Нет, нет!" - "Может быть,
актеры, по-вашему, не выполнили своего долга?" - "Нет, нет... Они играли как
нельзя лучше!" - "Не было слаженности, не хватало гармонии?" - "Нет, нет!" -