"Уильям Годвин. Калеб Уильямс " - читать интересную книгу автора

черту, унаследованную от длинного ряда предков и помогающую сохранять
расстояние между высшими и низшими. Взгляд его выдавал душевное
беспокойство и часто блуждал вокруг с выражением печали и тревоги.
Я был принят так любезно и ласково, как только мог желать. Мистер
Фокленд стал расспрашивать меня о моем учении, о моих взглядах на людей и
вещи и выслушивал мои ответы снисходительно и с одобрением.
Эта доброта вскоре вернула мне значительную долю самообладания, хотя
меня все-таки стесняло его обхождение - благосклонное, но неизменно полное
чувства собственного достоинства. Когда мистер Фокленд удовлетворил свое
любопытство, он объяснил мне, что нуждается в секретаре, что я кажусь ему
достаточно подготовленным для этой должности и что если я, ввиду перемены в
моем положении, вызванной смертью отца, соглашусь занять это место, то он
примет меня в свою семью.
Очень польщенный таким предложением, я в горячих словах выразил ему
свою признательность. Я поспешил распорядиться небольшим имуществом,
которое мне осталось от отца, в чем мне помог мистер Коллинз. Во всем мире
у меня не оставалось больше ни одного родственника, на доброту и участие
которого я мог бы рассчитывать. Нимало не страшась своего одиночества, я,
напротив, предался золотым мечтам о том положении, которое собирался
занять. Я и не подозревал, что жизнерадостность и душевная беспечность,
которыми я до сих пор наслаждался, должны вскоре навсегда покинуть меня и
что на весь остаток дней моих я обречен страху и несчастью.
Служба моя была легка и приятна. Она состояла частью в переписывании и
приведении в порядок некоторых бумаг, частью - в писании деловых писем, а
также набросков литературных произведений под диктовку моего хозяина.
Многие из последних представляли собой критические обзоры сочинений разных
авторов, а также размышления по поводу этих сочинений, причем суждения
клонились либо к установлению ошибок авторов, либо к дальнейшей разработке
открытых ими истин. На всем этом лежала могучая печать глубокого и
блестящего ума, богатого литературными познаниями и одаренного
необыкновенной деятельностью и тонкостью суждений.
Я проводил время в той части дома, которая была предназначена для
хранения книг, так как моей обязанностью было исполнять должность не только
секретаря, но и библиотекаря. Здесь часы мои протекали бы в мире и покое,
если бы мое положение не было сопряжено с некоторыми обстоятельствами,
совершенно отличными от тех, с какими я имел дело в доме отца. В прежней
жизни ум мой был глубоко захвачен чтением и размышлением; сношения с моими
ближними бывали случайны и кратковременны. В новом же местопребывании
личный интерес и новизна положения побуждали меня изучать характер хозяина,
и я нашел в этом обширное поле для догадок и размышлений.
Он вел в высшей степени замкнутый образ жизни. У него не было
склонности к кутежам и веселью; он избегал шумных и людных мест и,
по-видимому, совсем не искал награды за эти лишения в доверчивой дружбе.
Казалось, ему было совершенно чуждо то, что обычно называется радостью.
Черты его редко смягчались улыбкой, и выражение, свидетельствовавшее о
скорбном состоянии его духа, никогда не покидало его лица. А между тем в
обхождении его не было ничего, что изобличало бы брюзгу и мизантропа. Он
был сострадателен и внимателен к другим, хотя величавая осанка и
сдержанность были всегда ему присуши. Его наружность и все поведение
вызывали к нему всеобщее расположение, но холод его речей и непроницаемая