"Михаил Глинка. Петровская набережная " - читать интересную книгу автора

угрожающе меняя интонацию, пел он. - И раз, и два, на контрольной будете
жалеть, и раз, и два...
Митя Нелидов с приятелями начинали завороженно покачиваться.
Над Броневским, ясное дело, за спиной смеялись. Смеялись над его
крашеными волосами, над похожим на киль швертбота носом, над тем, что
военное звание Броневского - всего лишь старший матрос, да и то из ансамбля
песни и пляски, смеялись над тем, что Семен Семенович постоянно с кем-нибудь
воевал. Воевал он с учебным отделом - за то, чтобы танцы были уравнены в
правах с математикой и литературой. Воевал с командованием той роты, которая
была отделена от остальной части училища широким переходом, - за то, чтобы
во время занятий никто не смел через этот переход проходить. Воевал с
Рафаилом, который из-за своих кроссвордов играл якобы то слишком громко, то
слишком тихо. Боролся с теми из приятелей Мити Нелидова, которых неумолимо
тянуло хоть чуть-чуть подучиться в уголку класса входившему в моду танго (о
фокстроте было страшно даже подумать). Не добившись ни на одном из фронтов
полной победы, Семен Семенович обрушивался на Эллу, словно распознавал в ней
наконец потенциальную союзницу неприятеля. И в этом он, вероятно, не так уж
и ошибался... Эллу в отличие от него нисколько не раздражало, когда во время
урока танцев дежурный с театральным ужасом на лице крался на цыпочках вдоль
окон, прижимая к груди готовую звякнуть боцманскую дудку; Элла понимала, что
можно с ума сойти от тоски, сидя часами у рояля и выдавая по команде
скрипучего голоса Семена Семеновича короткие очереди деревянного
падепатинера; понимала Элла и тех Митиных приятелей, которым казалось, что
уж если учат двигаться под музыку, так уж учили бы тем танцам, которые можно
будет когда-нибудь танцевать. Элла была лет на пятнадцать, то есть на целую
жизнь, моложе Семена Семеновича. Она постоянно улыбалась украдкой. И ей
улыбались в ответ. Семен Семенович, замечая эти улыбки, бесился. Он не
понимал, что не будь рядом Эллы, его извели бы за две недели.
Хотя, если рассудить, вовсе и не был он злой. Просто не было у него
власти, а власти Семен Семенович желал жадно. Тут даже уместно сказать
"алкал" - в таком устарелом слове слышится трагикомическая неудержимость:
хорошо бы скрыть, да не могу.
И вот вышагивал Семен Семенович своими лаковыми штиблетами по
коридорам, а Митины приятели, как лягушки аисту, живехонько давали ему
дорогу. Но вот кто-то мешкал... Семен Семенович вдруг останавливался, глядел
по-птичьи сверху вниз на двенадцатилетнего человечка, который не изобразил
для него, преподавателя одного из главных предметов, позы почтительного
приветствия. Семен Семенович останавливался, но вместо того, чтобы
взъяриться, гладил паренька по загривку и говорил:
- Ах ты мой бедненький! Как же это я на уроках не заметил, что у тебя
спинка такая кривенькая? Даже по сторонам, бедняжка, не смотришь! Старичок
ты мой... Что же нам с тобой делать-то? Как же выпрямить?
Сказать такое можно было любому, потому что огромного размера воротник
хабэ (так он и назывался) должен был бы плотно лежать на такого же размера
воротнике толстой теплой фланелевки, но оба по причине узости плеч
оказывались не лежащими, а стоящими горбом. Морячок вытягивался перед
Броневским, одергивался, краснел, а тому только того и было нужно.
- Ну ничего, ничего, - говорил Броневский, - ты, главное, старайся
выпрямиться, а уж мы тебе с начальником строевого отдела и Эллой
Владимировной поможем.