"Михаил Глинка. Петровская набережная " - читать интересную книгу автора

И должно быть, было так, - хотя никаких доказательств тому рота не
имела, - что начальник училища, отпуская шофера адмирала Ларионова,
передавал извинения адмиралу тоном, в котором звучало больше гордости, чем
сожалений: "Ваш сын не хочет поблажек, и тут мы бессильны. Впрочем, мы им
гордимся".
И было как-то, что лейтенант Тулунбаев потрепал стриженую голову Коли и
сказал: "Не горюй, Ларионыч, дождемся и мы своего воскресенья".
Никто на это внимания не обратил. У каждого были свои дела. Но Колька
опять убежал и появился только к построению. Лицо у него было какое-то
красное и мятое. Однако мало ли, у каждого свои дела.
И никто из них не думал о том, почему так часто не уходил вечерами
домой лейтенант Тулунбаев, а спал, не раздеваясь и закрыв лицо фуражкой, на
запасной койке в коридоре спального корпуса. Это был арест при части.
Начальник училища не мог, просто не имел права не наказать
офицера-воспитателя за то, что приказ адмирала не был выполнен.
После одного из воскресений, которое Тулунбаев и Коля Ларионов провели
в училище совместно, Коля стал подсаживаться к их ротному пианино, пытаясь
подобрать что-то на слух.
Тулунбаев услышал пианино из коридора.
- Да нет, - сказал он, подходя к Коле сзади и кладя руку на клавиши. -
Тут вот так... Слышишь?
Ларик кивнул и стал осторожно нажимать на клавиши. И эти пять или шесть
нот вдруг соткались в воздухе во что-то такое, от чего у Мити, оказавшегося
рядом, запершило в горле.
- Что это ты... играл? - спросил Митя, когда Тулунбаев ушел.
- Я? Да сам не знаю. Привязалось. Это он... вчера.


Корабль

Собственно, корабль-то, если говорить о символе, у них уже был. Старый
парусник давно уже стоял впритык к граниту, иногда мачты его кренило - это
протекал рассохшийся трюм - и тогда швартовы трехмачтовика, натягиваясь,
вздрагивали и с них летела пыль, как со старых бечевок.
Весной, по утрам, когда густой речной туман все полз и никак не мог
подняться над городом, силуэт корабля возникал перед училищем словно
впервые: он серым призраком стоял на фоне розоватого или, напротив,
мглистого, клочковатого тумана, и если где-то по реке проходил, тревожно
гукая, буксир, парусник, дождавшись зыби, кряхтел и постанывал, оживая.
Летом, в душные вечера перед грозой, по набережной ползли запахи старых
тросов, краски и чего-то, как потом оказалось, характернейшего, общего для
всех кораблей, портов и широт. Этот запах поднимался из распахнутого настежь
пустого трюма. На набережной пахло кораблем.
Старый парусник лишь достаивал у стенки. Пушки у входа в училище -
довоенные сорокапятки - и те были живей, одушевленней, у них хоть крутились
ручки. На трехмачтовике давно ничего не крутилось. На него не пускали. Шхуна
доживала свои дни, как доживает у хороших хозяев пес: пса кормят и не гонят
с привычного места. И на шхуне двое матросов полугражданского вида по
субботам слегка скребли занозистую палубу и время от времени били склянки.
Однако то был лишь запах, ветхая и символическая тень корабля. И