"Михаил Глинка. Петровская набережная " - читать интересную книгу автора

оглядывался и начинал одергивать и оглаживать на себе мятую форму. И
голубоватые алебастровые завитки стенной лепки, решетчатые переплеты оконных
рам (мотивы любимого Петром голландского барокко), кованое железо и драеная
латунь вдруг обступали тебя, и, еще минуту назад забывшийся в игре
мальчишка, ты превращался тут же в существо совершенно иное. Тебя обступала
история - история города и флота. На парадной лестнице ты невольно
вспоминал, что здание, в котором ты находишься, стоит на Неве и здесь же на
Неве чуть ниже по течению - лишь успевай поворачивать голову - первый домик
Петра и его же Летний дворец, Петропавловская крепость и Адмиралтейство, и,
конечно, конечно же - самое старое в стране, - Высшее военно-морское, в
котором учились... Имена помнились не очень хорошо, но, кажется, там учились
все, кому бы ты хотел подражать. На этой лестнице ты непременно о них
вспоминал и особенно желал быть похожим на них. Гулкие ступеньки парадной
лестницы как бы требовали белых перчаток, размереннейшего шага, ясных
служебных слов. Все происходящее на парадной лестнице приобретало отпечаток
если еще и не торжественности, то размеренного паузами давнего и устойчивого
порядка.
В пролете парадной лестницы висела на цепях гирлянда фонарей. Фонари
были подобны корабельным, а тишина лестницы была тишиной дисциплины.
Лестница эта в отличие от черной блюла служебные часы, а для нее они были
всегда служебными. И рассыльный по училищу приходил на нижнюю площадку
лестницы к сигнальному колоколу - корабельной рынде со старого броненосца -
и с легкими позвякиваниями, приладив на нутряной гачек железный язык, с
наслаждением и страхом закрывая глаза, дергал. Ледяная гора тишины
раскалывалась снизу вверх и рушилась. А рассыльный снимал язык и уже не
остерегался лишних звуков, потому что минут пять еще жил оглохшим. Парадную
лестницу по совокупности морских ее деталей лестницей уже не называли.
Хочешь не хочешь, но то был трап. На этот трап выпускник и вывел Митю.
Шли молча. Митя ничего не понимал. Трап был совершенно пуст, лишь
несколькими этажами ниже кто-то прошуршал коротко шагами, и снова тишина
повисла в пролете.
Выпускник остановился.
- Моя фамилия - Еропкин, - произнес он. - Зовут Сергеем. А вас?
Митя назвался. Сергей повернул его к себе, посмотрел в лицо.
- А когда началась война, - сказал он, - сколько тебе было?
Митя уже настроился на это странное "вы", а тут вдруг - "тебе", да так
душевно, мягко...
- Четыре... - ответил он. - Почти четыре.
- А отец?
Митя вскинул на Сергея глаза. Он опять хотел было про себя удивиться,
почему именно его из всех выбрал этот высокий, спокойный юноша, но опять
такая мягкость, такой свет были в глазах выпускника, что вместо удивления
Митя почувствовал что-то совсем другое. Доверие?
- Под Ленинградом, - ответил Митя. - В сорок втором.
- А мама?
Так или иначе Мите и при поступлении, и раньше, и позже уже не раз
задавали такие вопросы. Но так заглядывая в глаза - никогда... У Мити в
горле сжалось, и маленьким, беззащитным почувствовал он себя на этой
парадной лестнице. Ему вспомнился лесной городок, коричневая вода
полноводной реки... "Не надо, не надо вспоминать, - думал он. - Я же