"Михаил Глинка. Петровская набережная " - читать интересную книгу автора

только он попадал в лейтенанта, бой на мгновение замирал. Если лейтенант
просто отряхивал полу и отходил, никто и не замечал, что что-то произошло.
Но иногда, не отрывая глаз от того, кто в него кинул снегом, лейтенант
медленно нагибался и зачерпывал ладонью из сугроба. И тогда среди только что
яростно сражавшихся происходила мгновенная перегруппировка. Справедливости
ради следует отметить, что лейтенант никогда не сражался один.
Четверо-пятеро обязательно были ему верны, но остальные, объединившись
кучей, одерживали верх. Тулунбаев не просил пощады и, начав играть, уже не
пользовался своим правом приказывать. Негласным правилом было не бить с двух
шагов ледышками в лицо. Все же остальное, что можно сделать с человеком в
снежном бою, с Тулунбаевым проделывали. В конце концов, как медведь, на
котором повисли собаки, он, с оборванными пуговицами, без шапки, ворочался в
сугробе, сначала стоя, потом на коленях, а потом уже и лежа на спине.
Лейтенанта набивали снегом и яростью. "Он каждый день нами помыкает, ну и мы
сейчас ему покажем!" другие офицеры смотрели издали. Когда лейтенанта
наконец отпускали, он вставал с трудом. Ему подавали шапку - в этом жесте
был остаток превосходства, которое они все чувствовали, когда его мяли.
"Ладно, - говорил, тяжело дыша, лейтенант. - За мной, ребятки, не
пропадет. Значит, кого мне надо запомнить?!
И оглядывал тех, кто особенно свирепо кормил его снегом. Но они знали,
что запоминал он обидчиков только для того, чтобы через полгода, уже летом,
кого-нибудь из них при общем купании дернуть как бы всерьез за ногу. Тогда в
мелкой воде около пирса они сообща опять устраивали лейтенанту расправу.
Как-то, уже потом, Митя Нелидов прочел о средневековых карнавалах в
Риме. Богобоязненные католики десять дней с облегчением богохульствовали и
таскали на веревках чучело соломенного папы. Но вот карнавал позади - и сан
святого отца опять в почете, и власть его беспредельна. Более того: после
сожжения чучела папы реально существующему папе как-то легче поклоняться и
подчиняться.
"Привет, лейтенант Тулунбаев, - подумал тогда Митя. - Нам ведь так
необходимо было тебя побороть".


Эф два - эф четыре

Мышкин преподавал у них литературу, Глазомицкий - математику. Не было
людей ни по внешности, ни по темпераменту более различных, чем они, и не
было двоих взрослых, которые так быстро и крепко, как эти двое, подружились.
Коренастый низенький полковник с трудом прижимал руки по швам, когда
нужно было изобразить из себя военного. Он всякий раз будто с изумлением
надевал на себя фуражку, а надев, оторопело озирался, словно спрашивая у
всех: что же это за предмет водрузился теперь ему на голову? Никто из них
никогда не осмелился спросить у коренастого полковника, где и с кем он
раньше служил. Ясно было, что звание полковника - это первое военное звание
Мышкина, должно быть соответствующее доктору или профессору, и ни
подполковником, ни майором представить себе этого человека с огромной
величественной головой, с коротким, но опять-таки каким-то породистым,
уверенным туловищем было невозможно. Оставались еще, правда, генеральские
звания, но сразу стать генералом не мог, видимо, даже Мышкин.
Слова, которые произносил Мышкин, казались окончательными, последними -