"Илья Глезер. Любка (грустная повесть о веселом человеке) " - читать интересную книгу автора

по душе. Только две занозы сидели в его памяти: не мог он забыть своего
первого "мужа" - Михаила Петровича, да "мокрые дела" пугали его и вызывали
неукротимую рвоту.
- Ты, Любка, все ж таки не настоящая воровка: и чего ты рыгаешь, когда
кровь течет? - говаривал Черный.
- Не могу я глядеть, как человека убивают - ведь больно и страшно ему,
а мне муторно и тяжко: ведь душу, душу насильно мы отнимаем!
- А ты думай как я - не человек это, а зверь, кровопийца, истукан
каменный.
- А если ребенок, али старик слабый?
- А мы хоть одного такого убили? Я вот как иду на дело, всегда свою
семью вспоминаю. В 22-м вкатились в нашу деревню "товарищи". Как стали
выволакивать из погреба зерно, а ведь зима подходила, и нас, ребятишек, в
семье было семеро, мал-мала... Мать моя завопила в беспамятстве да слабыми
руками за мешок и ухватись, а черный, весь в ремнях комиссар и вдарил ее в
живот сапогом. Неделю мучилась и отошла, память ей вечная. Я после того из
дома ушел, к ворам прибился, в твоих годах тогда был. Я ведь молодой, Любка,
не гляди, что голова седая! С тех пор и кличку себе приспособил - Черный - я
ведь для этих блядей-коммунистов - враг черный!
Воровская профессия Любки требовала не только одеколона и духов, но и
большой доли изобретательности и, скажем, не боясь этого слова, - смелости.
К вечеру, когда загорались на улицах первые огни, Любка оканчивал
прихорашиваться и наряжаться, пудрил щеки, напяливал на блестящие вьющиеся
волосы лихой красный беретик и отправлялся в центр, к Охотному ряду или к
Метрополю. Здесь он выбирал удобный и укромный угол, подальше от обычной
толпы выставлявших себя напоказ проституток и педерастов, и терпеливо
выжидал. Обычно долго ждать не приходилось: свежая румяная мордашка и
округлые формы Любки быстро приманивали ловца. Как правило, на Любку клевали
люди солидные, 40-50лет, семейные товарищи, желавшие под вечер освободиться
от нагоревшей за день похоти. Кавалер подкатывал к Любке, жеманившейся под
каким-нибудь фонарем. Если "товарищ" на вид был по Любкиным понятиям
"подходящим", т.е. денежным и хорошо одетым, Любка быстро соглашался и
уводил его в глухие проулки Замоскворечья. Здесь он быстро находил
кратчайший путь к заранее условленному подъезду, прятавшемуся в темном
полуосвещенном дворе, и начинал подниматься по лестнице, как бы ведя
жаждущего наслаждений "товарища" в свою квартиру. Но обычно даже до второго
этажа дело не доходило: Седой, Щука или кто другой из малины возникал из
тьмы, слышался сдавленный крик, быстрые глухие удары, и любитель ночных
приключений либо пятился в одном исподнем, либо черной грудой окровавленного
тряпья валялся на ступеньках парадного, чтобы утром стать темой для
разговоров и пересудов всего квартала. Так и текла Любкина беспутная,
бездумная жизнь до памятной сентябрьской ночи. Любка, как обычно,
пристроился у Метрополя, где его уже многие знали как профессиональную жрицу
любви, не подозревая об истинном поле. За время "работы" Любка пообтерся,
стал более округлым, еще более женственным. Он давно уже и мысленно
относился к себе как к женщине, да и был ею для всей воровской братии. Но ни
разу с теми из мужчин, что клевали на его прелести, не испытал он желания
пройти весь путь до конца. Зачем? Душа его по-прежнему принадлежала
Мишке-фотографу, а тело делили между собой Седой да Черный. Иногда они
ссорились из-за права быть с Любкой в постели. И это доставляло ему огромное