"Федор Васильевич Гладков. Вольница (Повесть о детстве-2)" - читать интересную книгу автора

лицами рванулись вперед, нахлестывая лошадей кнутами. Все они остановились и
загалдели перед Пустобаевым, которого окружали парни с парохода. Он поднял
бабенку подмышки, бросил в фаэтон и сам легко вскочил вслед за нею. На два
других фаэтона сели его собутыльники. Извозчики с треском поскакали вверх по
булыжному съезду. Отец остановился и долго смотрел вслед извозчикам с
завистливой улыбкой.


IV

В Астрахани мы с матерью сидели на берегу, около пристани, на своих
пожитках, а отец ушел в город к какой-то Манюшке, искать у нее приют. Воздух
горел солнцем, небо было синее, бархатно-мягкое, было жарко, знойно, душно,
пахло воблой и нефтью. Волга показалась мне здесь безбрежной,
ослепительно-зеркальной, и далеко, на той стороне, в туманце, сизые сарайные
постройки будто потонули в воде. На реке по одной, по две чернели громады
барж. По мерцающему разливу шустро бегали маленькие пароходики и взмахивали
веслами крошечные бударки. Белые паруса выпукло надувались и медленно плыли
неизвестно куда. Всюду над рекою, трепеща крыльями, вихрями летали чайки и
визгливо плакали. А над городом, на горе, головокружительно вздымался ввысь,
в горячую небесную синеву, белый собор, сверкающий золотыми куполами. Под
желтой зубчатой стеной толпились длинные каменные казармы, грязные лабазы,
дощатые сараи и деревянные избы. Густо и глухо гудели колокола, и воздух
дрожал от их разнотонного звона. На нашем белом пароходе заунывно выла
толпа: "И-йо-ох, да и йо-х!" Грохотали по мостовой телеги, нагруженные
рыхлыми ворохами серебристой воблы, бочками, ящиками и корзинами, зашитыми
сверху белым полотном. По обе стороны и позади нас сидели на своих пожитках
бабы и мужики, плакали младенцы и играли белоголовые ребятишки.
Матери было грустно сидеть среди чужих людей, таких же бездольных,
выброшенных из деревни на неприветливую чужбину. Она молчала, опираясь
подбородком на ладонь, и думала о чем-то тревожно и растерянно. Мне было
скучно ждать отца и больно от какой-то смутной тоски. Думалось о деревне,
где все было близко, мило и привычно: она пела в душе, зеленела лукой,
смеялась речкой, лепетавшей в разноцветных камешках, пахла свежей соломой на
гумнах. Вспоминались проводы на меже - слезы Маши и бабушки Анны,
завистливые глаза Кати и Сыгнея и одиноко бегущий по полю Кузярь. А здесь -
неприветливая каменная мостовая, воняющая рыбой, оглушающий грохот телег и
чуждое бормотанье татар в длинных балахонах и тюбетейках на бритых головах.
Дальше - таинственный город, грязные лабазы и этот похоронный звон. Вот мы
сидим здесь с матерью и молчим, ожидая неизвестного: куда мы пойдем? Где
станем жить? Отец и мать будут уходить на работу, а я один затеряюсь среди
чужих людей, в городской глухомани.
Вечером, когда Волга пылала пламенем заходящего солнца, а белый
величавый собор раскалился докрасна, приехал отец на телеге, веселый,
довольный, хлопотливый. Он сразу начал хвастаться:
- Павел Иваныч встретили меня, как родного. Будешь, говорит, ездить у
меня на пролетке, а я по-стариковски - хозяйствовать. Семью Фомы
Селнверстыча уважаю: все - работники, все росли в старой вере, не
избалованные. Такой, говорит, работник, как ты, мне позарез нужон. А здесь
народ аховый, беспутный: все норовит украсть, выручку в карман положить...