"Федор Васильевич Гладков. Вольница (Повесть о детстве-2)" - читать интересную книгу автора

на миру и горе в полагоря, и сердце с сердцем скипается. Труд-то ведь,
Настя, везде для рабочего человека - не праздник: труд-то везде нам в
убыток. Не на себя трудишься, а в чужую мошну слезы льются.
Он вдруг постукал пальцем по книжке, которая лежала у меня на коленях,
и с колючей насмешкой в прозрачных глазах неодобрительно проворчал:
- А ты все читаешь да читаешь, малец? Х-м, млад годочками, а читает!
Только ведь больше человечьей мудрости не вычитаешь. Читать-то читай, да не
зачитывайся, а то забудешь о людях, оторвешься, как теленок от стада, и
заплутаешься. Заплутаешься - и волки съедят. Походил бы по пароходу,
послушал бы разных людей да Волгой полюбовался...
- Меня одного ходить не пускают, - с обидой пожаловался я ему. - А я уж
не маленький - все вижу и понимаю.
Мать встревожилась и ревниво обхватила меня рукой.
- Разве можно одному-то? Гляди-ка, что везде девается? Затопчут, в воду
столкнут, а то тюками раздавят.
Варвара Петровна встала, взяла меня за руку и подняла с насиженного
места.
- Мы пойдем с ним наверх, а здесь одурь берет и машины грохочут, и пар
шипит, и духота.
Книжку я бережно положил матери на колени и, потрясенный неожиданной
радостью от того, что сейчас смогу подняться наверх, где гуляют господа,
вскочил, задыхаясь от сердцебиения. Мать проводила меня с ласковой завистью
в глазах: ей тоже хотелось пойти с нами наверх. Когда я встречал ее взгляд -
беспокойный, спрашивающий и покорный, - я всегда чувствовал жалость к ней:
почему в глазах ее, широко открытых, ожидающих, не угасает грусть? Они
грустны даже тогда, когда она смеется.
Варвара Петровна уверенно открыла дверь и толкнула меня вперед. Я в
страхе прижался к стенке, словно передо мной оказалась пропасть. Блестящие
латунные перильца и молчаливая пустота наверху словно отшвырнули меня назад.
Мы поднялись наверх и очутились в ослепительно чистом коридоре с
ковровыми дорожками, с блестящими стенками и дверями. Воздух здесь был
легкий, ароматный, странно пустой. Эта пустая тишина и невиданная чистота и
блеск как будто встретили меня с барским удивлением и настороженностью.
Впереди, на носу, в открытую дверь виден был длинный стол под белоснежною
скатертью, а на нем играли лучистыми переливами сказочно богатые,
хрустальные кувшины, блюда, бокалы, и растения раскидывали в стороны
огромные листья. Оттуда вышла женщина в белом фартуке и белой кружевной
наколке. Она строго посмотрела на нас и легкой походкой пробежала мимо.
И вдруг я ощутил свои босые, грязные ноги, пропитанную потом пунцовую
рубашку и бумазейные портчишки. Мне стало страшно: вот выйдет какая-нибудь
барыня с турнюром и крикнет брезгливо: "Ты зачем сюда пришел? Долой отсюда,
вниз, к своим галахам!.."
- Отчего ты застыл, Федя? - улыбаясь, позвала меня Варвара Петровна. -
Привыкай. Тебя никто не тронет. Выйдем сейчас на воздух и обойдем вокруг
парохода. Вся Волга перед тобой откроется.
Я едва отодрал ноги от скользкого пола и пошел рядом с Варварой
Петровной, пришибленный и растерянный. Как-то вышло само собой: я вцепился в
ее пальцы и долго не выпускал их. А она, тощенькая, в поношенном городском
платье, гладко причесанная, с бледным лицом, с небоязливыми, задумчивыми
глазами, шла смело, твердо, немного сутулясь.