"Наталия Гинзбург. Семейный беседы: Романы, повести, рассказы " - читать интересную книгу автора

Она тогда поворачивалась к другому и продолжала вполголоса.
Отец, до которого долетали отдельные слова, кричал:
- Да сколько можно повторять одно и то же?!
- У Полоумного в клинике был один пациент, - продолжала тихо
рассказывать мать, - который считал себя богом. "Добрый день, многоуважаемый
синьор Липман", - говорил ему каждое утро Полоумный. "Многоуважаемый - может
быть, и да, а Липман, пожалуй, нет!" - отвечал ему сумасшедший, мнивший себя
богом.
Мы хорошо запомнили фразу одного дирижера, приятеля Сильвио, который,
приехав на гастроли в Бергамо, одернул не слишком внимательных певцов:
- Мы приехали в Бергамо не баклуши бить, а исполнять "Кармен", шедевр
Бизе.
Нас в семье пятеро. Теперь мы живем в разных городах, кто-то за
границей и не слишком часто пишем друг другу. И даже при встречах иногда
проявляем друг к другу равнодушие: у каждого свои дела. Но нам достаточно
одной фразы или слова, слова или фразы из тех, что мы слышали в детстве
бессчетное количество раз. Достаточно сказать: "Мы приехали в Бергамо не
баклуши бить" или "Чем воняет сернистая кислота", чтобы мы вновь
почувствовали свое родство, вернулись в детство и юность, неразрывно
связанные с этими фразами, с этими словами. По одной из этих фраз мы узнали
бы брата даже в темной пещере или среди миллионной толпы. Эти фразы - наш
праязык, лексикон давно минувших дней, нечто вроде египетских или
ассиро-вавилонских иероглифов; они - свидетельство распавшегося сообщества,
которое, однако, сохранилось в текстах, неподвластных ярости волн и
разрушительному воздействию времени. Эти фразы - основа нашего семейного
единства, которое будет существовать, пока мы живы, и возродится, где бы мы
ни были, стоит кому-нибудь из нас сказать:
- Многоуважаемый синьор Липман.
И сразу у нас в ушах зазвучит нетерпеливый голос отца:
- Да сколько можно повторять одно и то же?
Как случилось, что из племени банкиров, далеких и близких предков отца,
вышли мой отец и его брат Чезаре, начисто лишенные деловой хватки, - не
знаю. Отец посвятил свою жизнь научным исследованиям, профессии далеко не
прибыльной; о деньгах он имел весьма расплывчатое представление и, в
сущности, был к ним равнодушен; когда ему доводилось иметь с ними дело, он
их постоянно терял, поскольку вел себя так, что потеря становилась
неизбежной; если же все обходилось благополучно, то лишь по чистой
случайности. Всю жизнь его мучил страх со дня на день быть выброшенным на
улицу, страх беспочвенный, связанный с природным его пессимизмом - к
примеру, в отношении будущности своих детей; страх этот угнетал его, словно
скопление черных туч над скалистыми горами, но не затрагивал глубин
присущего ему абсолютного и неизменного равнодушия к деньгам. Он говорил
"солидная сумма", когда речь шла о пятидесяти лирах или, как он выражался,
пятидесяти франках, ибо для него денежной единицей был франк, а не лира.
Вечером он обходил комнаты, осыпая нас бранью за невыключенный свет, но мог,
не задумываясь, спускать миллионы, когда наудачу покупал и продавал акции
или отправлял издателям свои труды, не требуя за это вознаграждения.
После Флоренции родители переехали на Сардинию - отца назначили
преподавать в университет Сассари - и несколько лет прожили там. Потом
переселились в Палермо, где родилась я - последняя, младшая из пятерых