"Нодар Джин. Повесть о глупости и суете" - читать интересную книгу автора

что-нибудь столь же печальное, сколь печальным я себе раньше казался. В
исступлении страсти, скажу, больше справедливости, чем в правилах жизни;
ведь живем же все мы, люди, по этим правилам - и вот нам, увы, не живется;
каждый ведь день пробуем, но нет, не живется...
Или, наоборот, скажу что-нибудь легкое, как легким - легче, чем мир - я
себе казался сейчас. У нас была любовь, скажу я, и именно любовь, ибо
любовь, как заметил веселый поэт, - это не тоскливый стон скрипок, а визг
матрасных пружин. Или скажу что-нибудь такое, что будет непонятно мне
самому, а потому позволит не только объяснить происшедшее, но и сохранить к
нему интерес. Например, - что: единственный способ выявить пределы
возможного - это выйти из него в область невозможного.
А может быть, подумал я, ничего говорить и не надо, потому что любые
слова, а не только эти - всегда не твои, а чужие слова. Чужие, ни чьи
переживания и чужие же, ни чьи догадки. Может быть, я так ничего им и не
скажу - заберу свою синюю тетрадь и книги, посмотрю на них такими глазами,
когда ни о чем не думаешь, и удалюсь. Так же просто и молча, как просто и
молча все мы втроем лгали - не унижаясь до лжи, но всего лишь нагнетая в
себе самое изысканное из наслаждений: открытость самообману. Но доступна ли
мне эта роскошь молчания? Доступна ли она кому-нибудь? Или это так же
недоступно, как никому было недоступно не родиться? Я запутался и, как
всегда в таких случаях, почувствовал, что, если не перестану думать, -
станет хуже.
Тряхнув головой и выбросив из нее, как из мусорного совка, все
скопившиеся в ней слова, я вздохнул и ткнул пальцем в кнопку дверного
звонка. Звук оказался самым неподходящим: соловьиной трелью.
Дверь тем не менее не отпирали. Я навалился на кнопку теперь уже
кулаком. Соловей стал захлебываться, закивнув голову вверх и мотая ею в
наивной надежде, что я позволю ему вздохнуть. Наоборот: я не отнимал кулака
от его горла и наращивал давление на кнопку. Через несколько минут звонок
сгорел - и стало тихо. Как на фотографии. Теперь уже прислушиваться было не
к чему - и в заново охватившей меня панике мне вдруг стало ясно, что Любу с
Ириной увидеть сейчас не придется.
Эта мысль меня обескуражила. Содержание ее показалось мне очень
несправедливой. На какое-то время мое сознание прилипло к чернильному пятну
на двери, но, вскинувшись наконец, я вдруг в бесконтрольном отчаянии
принялся выбивать дверь плечом...
Наконец, из-за лестничного пролета выступил полуголый индус,
показавшийся мне теперь менее статным. То ли жалея меня, то ли переживая
из-за отсутствия на нем чесучового кителя, а то ли по волнуясь по
какой-нибудь возвышенной причине, он осторожно подошел ко мне и почему-то
отвел меня в сторону. Появился и зять. Опустил руку на мое натруженное плечо
и сочувственно качнул головой.
Потом индус сказал мне, что мою семью вместе с посудой и книгами по
медицине умыкнул вчерашний пациент с порезанным кулаком. Зять добавил, что
вызвал полицию, но она опоздала, ругнулась в адрес всех беженцев и не
составила акта. Оба высказали предположение, что у вчерашнего пациента много
денег, но что хотя их у меня пока нету, - справедливость восторжествует.
Я, видимо, смотрел на них осоловелым взглядом - и оба посчитали
необходимым добавить, что справедливость восторжествует только потому, что
мы живем в Америке. Я, кстати, до сих пор горжусь тем, что ответил на это