"Нодар Джин. Повесть о глупости и суете" - читать интересную книгу автора

про счастье и свободу?!"
"Хватит! - бесился Гена. - Подумай лучше как всю эту херню закончить!"
Однако никто у нас, в счастливой семье Краснеров, заканчивать "эту
херню" не собирался.
Прошла еще неделя. В течение которой я не выходил из дому. Днем
дописывал книгу о философии и утолял Иринину жажду к свободе, а вечером
принимал пациентов, после чего - на какое-то время - возвращал к жизни
угасшую Любину надежду на счастье, утопая вместе с ней - на то же время - в
тягучих восточных мелодиях из Гениной фонотеки и в волшебных образах из
арабских сказок. Образах, увлажненных вязким массажным маслом, которое,
рискуя работой, Люба тащила из номера люкс в отеле.
Жена моя из прежней - и, как казалось тогда, давней - жизни вела себя
мирно, поскольку именно она и посвятила меня когда-то в терапевтические
тайны оптимизма и присутствия духа.
С Геной было сложнее. Как-то вечером, когда мы, Краснеры, обедали с
новыми пациентами и с нашими индусами, в квартиру, бешеный от водки и
ревности, ввалился Гена с Любиной подругой, которую он представил гостям как
диссидентку и жену. Вел себя буйно, но Люба уверила всех, что я его вылечу:
это, мол, только первый визит.
Я вывел Гену на кухню и напомнил, что до получения справки о сдаче
английского экзамена ему благоразумнее держаться в рамках, то есть подальше
от моего - точнее, своего - дома, а иначе не видать тебе, дескать, местной
лицензии.
К изумлению гостей, Гена угомонился - вернулся к столу и стал молча
пить водку, которую Любина подруга подливала ему в стакан так же настойчиво,
как мне - Люба. При этом, под общий смех, диссидентка расспрашивала
присутствовавших женщин, включая Любу, о любовных пристрастиях
присутствовавших мужей, включая меня, - и, под собственный смех,
рассказывала о Гениных. Когда водка в бутылке вышла, Гена вдруг грязно
выругался в адрес всех штатов Америки и стукнул кулаком по пустой тарелке.
Тарелка разлетелась на осколки, а из кулака хлынула кровь. Протянув
салфетку, я велел Гене покинуть помещение. Он расплакался и удалился, но в
эту ночь никому в семье Краснеров не спалось.
Утром я уехал на весь день в издательство, а по дороге домой решил
обговорить с Любой и Ириной варианты благопристойного выхода из "этой
херни": каждому из нас настало, мол, время отступить в свою жизнь...
Войдя в подъезд, я стискивал голову в ладонях, не позволяя уму
отвлечься в сторону от отшлифованных фраз прощального монолога. Хотя я
понимал, что выходить из сложившейся ситуации - как, впрочем, из любой
иной - следует в шутливой манере, практикуемой людьми с целью дезинфекции
нелестных истин, меня одолевала непостижимая грусть прощания с блудным
существованием, прощания блудного самца с блудными самками, от которых его
отрывают именно тогда, когда неистовство плоти становится условием
причащения к непредвиденному знанию о человеке. Грусть эта казалась мне тем
более глубокой, чем лучше сознавал я, что прощаться предстояло прежде всего
с самим собой: очередное отступление в жизнь означало возвращение в мир,
оскорбляющий именно своею реальностью.
Выйдя из лифта и подступив уже к двери с табличкой "Геннадий Краснер",
я поэтому так и не знал - что же именно придется сказать на прощание чужой
женщине по имени Люба и ее дочери по имени Ирина. Быть может, изреку