"Нодар Джин. История моего самоубийства" - читать интересную книгу автора

лампочки в люстре освещали только друг друга. Из-за двери пахнуло нафталином
и долгим неприсутствием живого. Принюхавшись на пороге к забытому воздуху,
старики узнали его, заморгали, забормотали невнятное и, толкаясь головами в
одинаковых папахах, стали припадать губами к той же мезузе с пожелтевшим от
времени круглым окошечком, в котором дотлевало имя Бога. Оторвавшись от
мезузы, ринулись вправо, в изголовье зала, к высокому помосту, огражденному
решеткой из почерневшего дерева, и, опять же толкаясь, взобрались на него.
Сгрудившись вокруг тумбы, на которой покоился скатанный свиток Торы, они
умолкли, и наступила такая хрупкая тишина, что я перешел на цыпочки.
Бесшумно поднявшись на помост, примкнул к ним и кивнул головой:
поздоровался, будто вижу их впервые. Все они показались мне незнакомцами, -
простодушными детьми, смущенными неожиданным праздником. Никто на
приветствие не ответил, - не заметили. Раздвинув на полу треножник, я припал
к камере, - и остальное стало для меня иным миром, отделенным от моего
прямоугольным глазком из волшебного стекла.
Для того, чтобы разглядеть глаза Хаима, потребовалось бы укорачивать
штатив, но Ричард - и тот смотрелся так растерянно, что я постыдился
спускать затвор и развернул камеру в обратную сторону. Задняя часть зала
хоронилась во мраке, в котором удалось разглядеть лишь саван из простынь,
накинутых на скамейки. Я надавил на кнопку затвора: хотелось одновременно
запечатлеть этот горестный образ и развенчать его вспышкой. В мимолетном
свете мелькнули - в конце зала - роскошные колонны, отделанные, как
показалось, глазированной терракотой. Не поверив зрению, я спустил затвор
еще раз. Теперь над колоннами мне привиделась балюстрада из оникса. Потом -
над балюстрадой - три завешанных марлей балкончика для женщин. На каждой из
марлевых занавесок при каждой новой вспышке мне виделись рисунки к Книге
Бытия, к тому месту, где "из Эдема текла река для орошения рая, и потом
разделялась на четыре реки". Балкончиков было четыре. Я стал щелкать не
передыхая, но ни тогда, ни позже, вспоминая эту зарницу из вспышек, не сумел
разобраться - были ли то, действительно, рисунки или всего лишь разводы из
просохшей влаги.
Был наверняка другой рисунок, - перед самым помостом. Рисунок был
цветной, а стена - столь близкой, что не нужна была и вспышка, которая все
равно выдохлась. Над стенным шкафом с коронованными львами на дверцах,
разливалось синее море, затопившее все пространство от карниза до плинтуса.
Если бы не косая гора, вздымавшаяся из водяной толщи, море могло бы
показаться небесною синью, а гора - облаком, но эту иллюзию отвергала
неожиданная деталь: с остроконечной вершины свисал на канате альпинист в
папахе. Висел высоко над пучиной и пытался пожаловаться на нехватку рук,
поскольку держаться за канат приходилось лишь левой: правой поддерживал у
чресл скрижали Завета. Мне показалось, однако, что этому прославленному
альпинисту, Моисею, настоящее неудобство доставляет совсем другое, -
необходимость выбора между тою догадкой, что поиски приключений завершаются
злоключениями, и другой: удивительное ищут вовне, но находится оно внутри
нас...
Моисей на канате не смутил меня: альпинизм на Кавказе естественен, как
сочинение басен. Смутило другое, - море под пророком. От чего это? - спросил
я себя. От крайней ли глупости или изощренного ума? От того ли, что в Чечне
тоскуют по морю, или живописец хотел бы затопить подножье Синайской горы,
чтобы не позволить Моисею приземлиться и - по сговору с Верховным Садистом -