"Нодар Джин. История моего самоубийства" - читать интересную книгу автора

здоровался с ним обычно трижды, но ответа - правда, пространного -
удостоился через месяц: я, сказал ему Помар и задрал вверх клин рыжей
бороды, я навел справки: твоя вонючая Грузия бывает солнечной только тогда,
когда ее навещают российские просветители. Уязвленное самолюбие обострило у
Валерьяна язву желудка, но перед тем, как лечь в больницу, он объявил, что
для радиофицированной Грузии дела теперь, после прибытия Помара на "Голос",
пойдут плохо, после чего они пойдут хуже. Так и вышло, хотя Помару, как и
Демингу, на Грузию было плевать. Начинается война против вольнодумцев,
доверились они мне как редактору, а "Голосу" нужны только исполнительные
рекруты.
Находясь под впечатлением, что я сражаюсь в их рядах, они в течение
месяца завершили чистку советской службы. В течение того же месяца
антирусские памфлеты Ссангулия, которые он сочинял для эфира в больничной
палате, стали вызывать у Помара такой восторг, что я перестал что-нибудь
понимать. Когда, однако, портрет Валерьяна переместили на Доске Почета в
самый почетный угол, я придал своему недоумению форму письменного протеста и
передал его Помару. Последний в присутствии Деминга похлопал меня по плечу и
шепнул, что, хотя тоже презирает нацмена за русофобство, не может отказать
старику в преданности святому делу расцвета вражды между братскими
советскими народами.
Ушам я поверил только благодаря мобилизации всех запасов цинизма, после
чего моя робкая догадка о подвластности человека импульсам разрушения обрела
непреложность акта мочеиспускания. Но вместо отвращения к жизни мною
овладело иное чувство, - обманутости. Появилась жалоба, и это оказалось
столь определяющим состоянием, что стало вериться, будто так оно быть и
должно и будто каждому суждено нести в себе жалобу, - такую неотступную,
которую никуда не принести. Но уже на третьи сутки начался скандал, который
подсказал мне неожиданный адрес. В этот раз скандал вышел громкий.


14. Умеренность дается труднее, чем воздержание


На третьи сутки после получения из больницы очередного ссангулиевского
памфлета о пагубности России для ее окружения Марк Помар получил из Вермонта
еще одно произведение: проживавший там Александр Солженицын наконец-то - по
настойчивой просьбе начальства - начитал на пленку "программный" отрывок из
своего романа. Программным Помар назвал отрывок по той причине, что в нем,
дескать, поразительно просто обобщена история погибели России. Понятностью
фрагмент поразил и меня. Все в нем было так просто, что не удивили даже
слова "архангел" и "сатана". Поразительное заключалось в том, что во имя
банального - виноваты евреи! - Солженицын отвергал общеизвестное: черное
воронье нынешних бедствий поднял, мол, со спячки не залп Авроры в октябре
17-го, но тихий выстрел из пистолета.
Случился он - как гласил заголовок романа - в августе 14-го, в Киеве,
куда пожаловал с визитом русский министр Столыпин, статный архангел на
крылатом коне. Пожаловал же он туда по важным делам, имевшим целью
скоропостижное введение России в светлое будущее. Поскольку эта задача
нелегка, Столыпин к вечеру притомился и отправился отдыхать в оперный театр.
В том же театре оказался уродливый жиденок Мордко. В отличие от министра,