"Нодар Джин. История моего самоубийства" - читать интересную книгу автора

- праздник? Не все ли люди - рабы, и если якобы только играющийся раб
преодолевает свое рабство и обретает свободу, то не есть ли исход лишь игра
в освобождение, а изгнание, стало быть, - освобождение от игры?...
Но не только петхаинцы теснили мне душу. Все эти годы после чеченского
налета я собирал списки еврейских поселений по всей разрешенной мне земле от
Польши до Китая: сотни вымерших и вымирающих общин, о которых я добывал
информацию из рассказов, книг, газет и архивов. В изголовье моей кровати,
рядом с карманными часами на цепочке из скрепок, висела выцветшая от времени
карта страны, исколотая кнопками, под которыми значились города и поселки,
где некогда встарь - по своей ли воле или нет - оказались люди из моего
племени вечных скитальцев. Кто они? Такие же ли, как я и другие петхаинцы? И
что помнят, что знают?
Дважды в год, в Йом-Киппур и в праздник Исхода, я бубнил придуманную
мной молитву, заклинавшую судьбу погнать меня странником по всем местам, в
которых осели потомки людей, познавших как исход, так и изгнание. В тот же
день, когда я обратился к властям за разрешением на свой собственный исход,
я ушел из дома с сумкой за плечами, в которой помимо водки и фотокамеры
лежали карманные часы деда, карта со стены над кроватью и синяя тетрадь для
путевых записей.
Перед выходом на порог я записал в эту тетрадь свое первое ощущение,
испытанное другим человеком много столетий назад: "Если не я, то кто? И если
не сейчас, - когда же?" Так началось мое двухлетнее хождение по той стране,
обещавшее неизведанные страхи, которые открывают еще одну неизменно
волнующую истину, что быть живым - это роскошь, ибо живем мы меньше, чем не
живем.

9. Он порезал милого товарища пополам


Через год после начала странствий я оказался в Вильнюсе, где и встретил
Полю Смирницкую, в синагоге на Комьюонимо, - единственно уцелевший символ
былого величия Литовского Иерусалима. Стены просторного зала, расписанные
встарь бронзовой и голубой красками, почернели и потрескались. Узкие оконные
просветы пестрели картонными заставками. Рядом с роскошной, но нечищенной
люстрой без огней свисал толстый провод с тусклой лампочкой на
перебинтованном изолентой низком конце. Прохудившаяся ковровая дорожка,
убегавшая от тяжелой двери к помосту в конце зала, подчеркивала наготу
дубового пола с выщербленными паркетными планками. Даже воздух застоялся с
былых времен. Единственное, чего не удалось истратить годам и нищете,
располагалось на помосте: зеленые мраморные колонны, и за ними - покрытый
лаком белый шкаф для свитков Торы. На дверцах шкафа горела в полумраке
звезда Давида и светились бронзовые письмена: "Ми камха баелим адонай" -
"Кто сравнится с Тобою, Господи?"
Впритык к помосту стояли скамейки с высокими спинками, а на скамейках,
поеживаясь от холода, сидели вроссыпь, как вороны на проводах, восемь
безбородых старцев. Каждый сидел в собственной позе усталого человека, но в
каждой из них проступало то особое состояние одиночества, которое возникает
не от долгих лет существования и покинутости людьми, не от изжитости надежд
и истраченности страстей, но от близости другого, сквозного, одиночества:
одиночества могилы. Кто знает, думал я, шагая к ним по дорожке, быть может,