"Вернер Гильде. Непотопляемый "Тиликум" [B]" - читать интересную книгу автора

позиций, на которые я мог бы себя поставить. Добавим к этому также позиции
судовладельцев и страховой компании. Но я-то ведь занимаю только свою
собственную позицию, а она где-то посередине между точкой зрения, на
которой я стоял, когда происходили описанные в этой книге события, и моей
сегодняшней, когда я заделался владельцем двух автобусов в Виктории,
Британская Колумбия.
Есть и другая причина для оправдания моего неровного стиля, о которой я
хотел бы заранее сообщить, чтобы не разочаровать потом читателя. Дело в
том, что в детстве, дома, и после, на верфи и на немецких кораблях, мы
разговаривали на платтдойч [нижненемецкий диалект], в школе меня выучили
языку хохдойч [литературный немецкий язык] (по крайней мере так хотелось
думать учителю Ниссену). Плавая капитаном на японском промысловом
тюленебойном судне, я говорил по-японски. Разговорным же моим языком почти
на целых сорок лет стал английский, точнее, та его разновидность, на
которой говорят на океанских парусниках и в портах и здесь, в Виктории,
Британская Колумбия.
Я не знаю, понял ли бы меня так вот, запросто, английский король. Но
при всем при том я - член Британского Королевского географического
общества, и не просто член, а даже почетный. Но и это еще не все. Ведь
помимо всех трудностей, связанных с письменным изложением событий, я
должен еще следить, как бы не упустить нить своего повествования. Чтобы
все вышло по-умному, все по порядку...
О том, что платтдойч - мой родной язык, я уже упоминал. Теперь,
пожалуй, пора мне мотать свою пряжу дальше.
Мои родители говорили только на платт, но отец мог еще писать на
хохдойч. Он владел плинкой в Моордике. Плинкой называлось тогда в
Шлезвиг-Гольштейне миленькое крестьянское хозяйство с лошадью, двумя или
тремя коровами, небольшим наделом пахотной земли и участком торфяника. По
теперешним моим соображениям размеры этой самой плинки были таковы, что
семья едва ухитрялась сводить концы с концами и не слишком голодать. Для
меня это было сущим наказанием, потому как с самого детства я отличался
добрым аппетитом, не покинувшим меня и до сих пор. Каждый год отец забивал
двух свиней. В день святого Мартина [11 ноября] их участь разделяло
несколько гусей. Кроме того, мы рыбачили. Так что в общем-то харчей
хватало.
И все равно мы с братьями и сестрами перед каждой едой были голодны,
как акулы, зато после еды - сыты, как киты в сельдяном косяке.
Не знаю, за какие заслуги, может просто за красивый почерк и знание
хохдойч, в 1855 году отца назначили фогтом Моордика. Ничего общего с
должностью фогта Гесслера [персонаж из драмы Ф.Шиллера "Вильгельм Телль"],
о котором писал Шиллер, этот пост, конечно, не имел. Просто отец был
своего рода старостой хутора из шести дворов.
Шлезвиг-Гольштейн входил тогда в состав Дании. Правили в нем так, как
это повелось со времен Тридцатилетней войны. Поэтому наш Моордик
принадлежал монастырю Итцехоэ, а вся остальная деревня Хорст - монастырю
Ютерсен.
Таким вот образом наша деревня и оказалась разделенной на две части, и
в одной из них - Моордике - фогтом был мой отец. На запад, север и юг за
нашими дворами тянулись марши [полоса низменных побережий морей,
затопляемая лишь в периоды наиболее высоких приливов и нагонов воды], где