"Владимир Алексеевич Гиляровский. Сочинения в четырех томах. Том 2" - читать интересную книгу автора

и первых рядах и чернорабочие на "галдарее". Последние любили сильные
возгласы и резкие жесты, и Ханов старался играть для них. Они были счастливы
и принимали Ханова аплодисментами.
Аплодисмент балагана - тоже аплодисмент.
Ханов старался для этой безобидной публики и, пожалуй, в те минуты был
счастлив знакомым ему счастьем.
Он знал, что доставляет удовольствие публике, и не разбирал, какая это
публика.
Дети и первые ряды аплодировали Людмиле. Они видели ее свежую красоту и
симпатизировали ей.
Симпатия выражалась аплодисментами.
В субботу на масленой особенно принимали Людмилу. Она была лучше, чем в
прежние дни. У ней как-то особенно блестели глаза и движения были
лихорадочны. Иногда с ней бывало что-то странное: выходя из-за кулис,
Людмила должна была пройти через всю сцену и сесть на золоченый картонный
трон. Людмила выходила, нетвердыми шагами шла к трону, притом вдруг
останавливалась или садилась на другой попутный стул, хваталась руками за
голову, и, будто проснувшись от глубокого сна, сверкала блестящими, большими
голубыми глазами и шла к своему трону. Это ужасно к ней шло. Она была
прекрасна, и публика ценила это.
Ей аплодировали и удивлялись.
В три часа дня играли "Еруслана" в пятнадцатый раз. Публика переполнила
балаган.
- К началу! К началу! - неистово орал швейцар в ливрее с собачьим
воротником, с медным околышем на шляпе.
Появление Людмилы встретили аплодисментами. Она вышла еще красивее,
глаза ее были еще больше, еще ярче блестели.
Но на этот раз она не дошла до трона. Выйдя из-за кулис, она сделала
несколько шагов к огню передней рампы, потом, при громе аплодисментов,
повернула назад и, будто на стул, села на пол посредине пустой сцены.
- Браво! Браво! Бис! - загоготала публика, принявшая эту сцену за
клоунский фарс.
Явился антрепренер, опустил занавес, и Людмилу унесли вниз, в уборную,
и положили на земляной пол. "Простудилась", - сказал кто-то. Публика
неистовствовала и вызывала ее.
Акт не был кончен. Начали ставить вторую картину, а роль Людмилы отдали
какой-то набеленной, дебелой полудеве.
Подняли занавес. Ханов вышел с фельдфебельской саблей в руках и,
помахивая ею, начал монолог:
- "О поле, поле, кто тебя усеял повсюду мертвыми костями!"
- А кости где? - кто-то протяжно, ломая слова, сказал в публике.
Ханов невольно оглянулся. В первом ряду сидели четыре бритые, актерские
физиономии, кутаясь в меховые воротники. Он узнал Вязигина и Сумского,
актера казенных театров.
- Браво, браво, Ханов! - с насмешкой хлопнули они в ладоши. Задняя
публика, услыхав аплодисменты первых рядов, неистово захлопала и заорала:
"Браво, bis!"
- Баррр-банщика! - проревел какой-то пьяный, покрывший шум толпы бас.
Ханов ничего не слыхал. Он хотел бежать со сцены и уже повернулся, но
перед его глазами встал сырой, холодный, с коричневыми, мохнатыми от плесени