"Уильям Гибсон. Зимний рынок" - читать интересную книгу автора

мебель... Витрины меняют тут каждый сезон, да и сами магазины - одни
закрываются, другие открываются. Чувствовалось, что все происходит в
предпраздничном режиме: больше людей на улицах, многие парами, быстро и
целеустремленно шагают мимо ярких витрин куда-то, где продается именно то,
что нужно подарить тем-то и тем-то. Половина девушек в высоких, выше колен,
дутых стеганых сапогах из нейлона - мода пришла из Нью-Йорка прошлой зимой,
и Рубин говорит, в этих сапогах они выглядят так, будто всех слоновость
хватила. Вспомнив об этом, я невольно улыбнулся, и тут вдруг до меня дошло,
что все кончилось, что с Лайзой я расквитался, что теперь ее утянет в
Голливуд так же неотвратимо, как если бы она сунула ногу в космическую
черную дыру, утянет немыслимой силы тяготение Больших Денег. Поверив, что
она уже ушла из моей жизни - уведена, - я расслабился, снял оборону и
почувствовал к ней жалость. Но только чуть-чуть. Потому что не хотел, чтобы
что-нибудь портило мне вечер. Я хотел гулять и веселиться. Со мной этого уже
давно не было. Я вышел на своей остановке. Лифт сработал с первого раза -
хороший знак, подумалось мне. Поднявшись домой, я разделся, принял душ,
нашел чистую рубашку и разогрел в микроволновке несколько буррито. Приходи в
себя, посоветовал я своему отражению, бреясь перед зеркалом. Ты слишком
много работал. Твоя кредитная карточка растолстела, и пора это поправить.
Буррито напоминали по вкусу картон, но я решил, что мне это даже
нравится, потому что они такие агрессивно-обычные. Машина у меня была на
ремонте в Бернаби - водородный бак стал протекать, - так что вести не
придется. Можно будет пойти и нарезаться от души, а утром позвонить Максу и
сказать, что приболел. Выступать он не станет; я у него теперь "примадонна",
и Макс мне кое-чем обязан.
Слышишь, Макс, я тебя теперь вот так держу, сказал я, достав из
морозильника запотевшую бутылку "Московской" и обращаясь за неимением Макса
к ней. Никуда ты теперь не денешься. Я три недели подряд редактировал грезы
и кошмары одной очень сдвинутой особы, Макс. Для тебя. Чтобы ты толстел и
процветал, Макс... Я налил на три пальца водки в пластиковый стаканчик,
оставшийся от большой гулянки, что я устраивал с год назад, и пошел обратно
в гостиную.
Иногда мне кажется, что тут вообще никто не живет. В смысле живет, но
он - никто. Не то чтобы у меня беспорядок, нет, в общем-то я неплохо
справляюсь с уборкой, хотя делаю это скорее по привычке. Даже пыль на рамах
сверху не забываю стирать, и все такое, но временами мне вдруг становится
здесь как-то зябко, неуютно: тут ничего нет, кроме самого обычного набора
самых обычных вещей. Не то чтобы мне хотелось завести кошку, горшки с
цветами расставить или еще что. Просто иногда я думаю, что тут мог бы жить
кто угодно; все так взаимозаменяемо, моя жизнь и ваша, моя и чья-то еще...
Я думаю, что Рубин именно так жизнь и воспринимает, но для него это
источник силы и вдохновения. Он живет в чужом мусоре, и все, что он тащит
домой, было когда-то новеньким и блестящим, что-то для кого-то значило,
пусть хоть недолго. Вот он и собирает хлам в свой идиотский грузовик, свозит
к себе и выдерживает до поры до времени, как в компостных кучах, пока не
придумает что-нибудь новое, куда этот хлам можно употребить. Рубин как-то
показывал мне свою любимую книгу по искусству двадцатого века, там была
фотография движущейся скульптуры под названием "Мертвые птицы снова летят"
- этакая конструкция, которая крутила на веревочках трупики мертвых птиц.
Рубин улыбнулся и кивнул; я почувствовал, что он считает автора своего рода