"Герман Гессе. Краткое жизнеописание" - читать интересную книгу автора

достигнута; сколь бы это ни казалось невозможным, я стал-таки поэтом и, по
видимости, выиграл свою долгую и упрямую борьбу против всего мира. Горечь
годов школы, годов становления, когда я часто оказывался недалеко от гибели,
была теперь забыта и стоила разве что улыбки - и родственники, и друзья,
которые только что ставили на мне крест, теперь добродушно улыбались вместе
со мной. Я победил, и стоило мне совершить самый глупый, самый бесполезный
поступок, как его находили восхитительным, да и сам я был немало восхищен
собою. Только теперь до меня дошло, в каком устрашающем одиночестве, в какой
аскезе, в какой опасности жил я год за годом; тепловатый воздух признания
отогревал меня, и я начал уже превращаться в довольного человека.
Еще изрядный срок моя внешняя жизнь протекала спокойно и приятно. У
меня были жена и дети, дом и сад. Я писал свои книги, я слыл за поэта,
достойного всяческих симпатий, и жил в согласии со всем миром. В 1905 году я
помогал основывать некий журнал, направленный прежде всего против личной
власти Вильгельма II, однако нельзя сказать, чтобы я принимал эти
политические цели по-настоящему всерьез. Я отправлялся в славные поездки по
Швейцарии, по Германии, по Австрии, по Италии, по Индии. Казалось, что все в
порядке.
Потом пришло достопамятное лето 1914 года, и в мгновение ока все
переменилось внутри меня и вокруг меня. Стало ясно, что прежнее наше
благополучие стояло на непрочной основе, а теперь, стало быть, наступало
неблагополучие - великая школа. Так называемая великая эпоха разразилась, и
я не могу сказать, будто я встретил ее удары достойнее, более подготовленным
и в лучшем состоянии духа, нежели остальные. От остальных меня отличало
тогда лишь то, что я был лишен немалого утешения, дарованного столь многим,
а именно - энтузиазма. Через это я опять возвратился к себе самому и вступил
в разлад с окружающим, жизнь снова школила меня, снова отучивала от
довольства миром и довольства собой, и лишь ценой этого я переступил через
порог посвящения в таинства жизни.
Не могу забыть один маленький случай из первого года войны. Я зашел в
большой госпиталь, силясь на правах добровольца отыскать для себя какое-то
осмысленное место в изменившемся мире, что тогда еще казалось мне возможным.
В этой больнице для раненых я познакомился с почтенной старой девой, которая
прежде вела состоятельное приватное существование, а теперь исполняла
обязанности сиделки в госпитале. Она с трогательным энтузиазмом поведала мне
о радости и гордости, которые она испытывает при мысли о том, что ей дано
было дожить до этой великой эпохи. Я нашел такие чувства понятными, ибо для
подобной дамы нужна была война, чтобы превратить ее праздное и
сосредоточенное на себе стародевическое существование в жизнь деятельную и
сколько-нибудь ценную. Но когда она делилась со мной своим счастьем в
коридоре, наполненном перевязанными и увечными солдатами, по пути из одной
палаты с ампутированными и умирающими в другую такую же палату, сердце
перевернулось во мне. Я, безусловно, понимал энтузиазм этой тетушки, но я не
мог его разделить, не мог его одобрить. Если на каждые десять раненых
приходилось по одной такой восторженной сиделке, остается признать, что
счастье этих дам было оплачено чересчур дорого.
Нет, я не мог разделять радости по случаю "великой эпохи", и так
случилось, что я с самого начала горько страдал от войны и год за годом из
последних сил защищался от несчастья, нагрянувшего, по видимости, извне, как
гром с ясного неба, между тем как вокруг все на свете вели себя так, как