"Герман Гессе. Краткое жизнеописание" - читать интересную книгу автора

древом, на ветвях которого и сегодня могут произрастать райские плоды. Мне
хотелось осуществить в моей опере то, чего никак не удавалось сделать в моих
литературных сочинениях: дать человеческой жизни смысл, высокий и
упоительный. Мне хотелось восхвалить невинность и неисчерпаемость природы и
представить ее путь до того места, где она оказывается принуждена неизбежным
страданием обратиться к духу, этой своей далекой противоположности, и это
кружение жизни между обоими полюсами - природой и духом - должно было
предстать веселым, играющим и совершенным, как раскияутая радуга.
- К сожалению, однако, завершить эту оперу мне так и не выло дано. С
ней дело шло точно так, как прежде с писательством. Я принужден был
отказаться от писательства, когда усмотрел, что все, что мне хотелось
сказать, уже было сказано в "Золотом горшке" и в "Генрихе фон Офтердингене"
в тысячу раз чище, чем смог бы я. То же самое случилось и с моей оперой.
Стоило мне окончить многолетние приготовления и набросать текст в нескольких
вариантах, после чего еще раз Вопытаться возможно отчетливее уяснить себе
суть и смысл этой работы, как я внезапно понял, что стремился с моей оперой
не к чему иному, как к тому, что давно уже наилучшим образом осуществлено в
"Волшебной флейте".
С тех пор я бросил означенные труды и теперь уже всецело посвятил себя
практической магии. Пусть моя мечта о творчестве оказалась бредом, пусть я
не могу создать ни "Золотого горшка", ни "Волшебной флейты", что ж, я
все-таки родился волшебником. Я достаточно продвинулся по восточному пути
Лао-цзы и "И цзина", чтобы ясно распознать случайный, а потому податливый
характер так называемой действительности. Теперь, стало быть, я
приспосабливал эту действительность средствами магии к моему норову, и я
должен сознаться, что получил от этого немало удовольствия. Мне приходится,
однако, сделать еще одно признание: я не всегда ограничивал себя пределами
того сладостного сада, который зовется белой магией, нет, живой огонек время
от времени манил меня и на черную ее сторону.
В возрасте старше семидесяти лет, когда два университета только что
удостоили меня почетной докторской степени, я был привлечен к суду за
совращение некоей молодой девицы при помощи колдовства. В тюрьме я испросил
разрешения заниматься живописью. Оно было мне предоставлено. Друзья принесли
мне краски и мольберт, и я написал на стене моей камеры маленький пейзаж.
Еще раз, стало быть, вернулся я к искусству, и все разочарования, которые я
уже испытал на пути художника, нимало не могли помешать мне еще раз испить
этот прекраснейший из кубков, еще раз, словно играющее дитя, выстроить перед
собой малый и милый мир игры, насыщая этим свое сердце, еще раз отбросить
прочь всяческую мудрость и отвлеченность, чтобы отыскивать первозданное
веселье зачатий. Итак, я снова писал, снова смешивал краски и окунал кисти,
еще раз с восторгом искушал это неисчерпаемое волшебство - звонкое и бодрое
звучание киновари, полновесное и чистое звучание желтой краски, глубокое и
умиляющее пение синей и всю музыку их смешений, вплоть до самого далекого и
бледного пепельного цвета. Блаженно и ребячливо играл я в сотворение мира и
таким образом написал, как сказано, пейзаж на стене камеры. Пейзаж этот
содержал почти все, что нравилось мне в жизни, - реки и горы, море и облака,
крестьян, занятых сбором урожая, и еще множество чудесных вещей, которыми я
услаждался. Но в самой середине пейзажа двигался совсем маленький поезд. Он
ехал к горе и уже входил головой в гору, как червяк в яблоко, паровоз уже
въехал в маленький тоннель, из темного и круглого входа в который клубами