"Эмма Герштейн. Мемуары " - читать интересную книгу автора

он же знал, что его единственный в своем роде интеллект и поэтический гений
заслуживали почтительного преклонения... Эта дисгармония была источником
постоянных страданий Осипа Эмильевича. Я разглядела все это уже позже, когда
в течение пяти-шести лет регулярно встречалась с Мандельштамами в Москве...
Сразу после праздников я вернулась домой, Мандельштамы еще оставались в
"Узком". Я к ним приезжала и привезла Осипу Эмильевичу для чтения книгу
Пруста "Под сенью девушек в цвету" в русском переводе. Застала его в
гостиной на тахте, в радионаушниках.
Не могу понять, что со мной случилось: мне вдруг стало ужасно грустно.
Я почувствовала в нем что-то чужое. Как будто он уводил на какие-то боковые
тропинки, причудливые, изысканные... Это был мгновенный приступ отчаяния и
сиротства, налетевший на меня как предостережение и так же мгновенно
забытый.
И вот мы гуляем с Надеждой Яковлевной по парку и болтаем. Она оделась
по-зимнему: выпал мокрый снег. В ней была какая-то ей одной присущая
элегантность спортивного типа. Потом оказалось, что и плоскую кожаную
шапку-ушанку с гладким мехом, и коричневатый джемпер она купила в рядовом
кооперативе. Теперь уже нельзя себе представить, какие безобразные вещи там
продавались, но Надежда Яковлевна умела приметить на полке что-нибудь
путное. У нее был острый глаз и хороший вкус, так же как у ее брата, который
носил нитяные перчатки, как лайковые, и был элегантен в непромокаемом плаще.
Когда мы вернулись в дом и вошли в комнату, Осип Эмильевич лежал на
кровати и смотрел куда-то вверх. Рядом валялась книга Пруста. Мандельштам
что-то бормотал, затем послышались отрывистые слова, наконец он процитировал
законченную фразу из Пруста и воскликнул с отвращением: "Только француз мог
так сказать". Речь шла о натуралистическом описании пробуждения сексуального
чувства у юного героя романа.
Мы опять пошли гулять, на этот раз вдвоем с Осипом Эмильевичем. Он
продолжал думать о Прусте; "пафос памяти" - так он выразился. В нем
подымалась ответная волна воспоминаний о собственном детстве. Он говорил,
обращаясь уже не ко мне, а к прудам. Это были откровенные и тяжелые
признания с жалобами на тяжелое детство, неумелое воспитание: его слишком
долго брали с собой в женскую купальню, и он тревожно волновался, когда его
секла гувернантка.
Он влек меня к прудам, черневшим один впереди другого. Там, на берегу,
он выкрикивал своим гибким голосом взволнованные фразы - законченными
периодами, с неожиданными метафорами и недоступными мне мыслями. Это была
неудержимая импровизация, обращенная уже не ко мне, а к тому дальнему пруду,
и я смутно припоминала, как Пушкин бродил над озером, пугая уток пеньем
своих стихов.
В последний раз я навестила Мандельштамов в "Узком" в день их отъезда.
Мы уже сидели с чемоданом в такси, машину потряхивало, и как бы в такт ей
раздраженно вздрагивал Осип Эмильевич. Мы не трогались с места, поджидая
спутницу, тоже возвращавшуюся домой после лечения в санатории. Это была та
самая женщина, которая расспрашивала Мандельштама о Гумилеве. Не опоздание
выводило Осипа Эмильевича из себя. Он бранился, вскрикивая: "Счетчик...
счетчик!" Разумеется, она скоро явилась, но недовольство Мандельштама не
прошло. В Москве, когда мы высадили даму у подъезда, она пригласила
Мандельштамов бывать у нее. Как только мы отъехали, Осип Эмильевич
язвительно заметил: "Она воображает, что завела с нами знакомство". Я