"Эмма Герштейн. Мемуары " - читать интересную книгу автора

физиономии встречных - он ненавидел все это! "Я - горожанин", - заявил он.

Одна из моих соседок по палате, молодая женщина, но такая усталая, что
после завтрака снова ложилась в постель, как-то в гостиной обратилась к
Осипу Эмильевичу: "Расскажите о Гумилеве". Я думала, он рассердится,
отнесется к ее просьбе как к пошлому любопытству - нисколько. Он описал свою
встречу с Николаем Степановичем где-то в пути, чуть ли не на железнодорожной
станции. Я с пятнадцати лет любила стихи Гумилева и чтила его память, но
почему-то не запомнила ни одного слова из рассказа Мандельштама. Помню
только тон любви и уважения, каким он говорил о поэте-друге, и
заключительную фразу: "Это была наша последняя встреча".
Приближалось 7 ноября - одиннадцатая годовщина Октябрьской революции. Я
была довольна, что нахожусь здесь, а не в Москве, где все уйдут на
демонстрацию, а на меня будут косо смотреть за то, что я осталась дома (а в
какой колонне мне надо было идти? ведь я бросила работу, несмотря на
грозившие мне неприятности с Биржей Труда). Представила эту невозможность
увидеться с кем-нибудь, так как трамваи не ходят, а улицы запружены
демонстрантами, и их песни, и подкидывание товарищей в воздух на вынужденных
остановках шествия... я не умела так.
В "Узком" юбилейный вечер прошел в скромных масштабах. Насколько мне
помнится, актеры не приезжали, а в большом зале, куда нас всех созвали, был
поставлен радиоприемник. Мы слушали передачу торжественного собрания,
вероятно, из Большого театра, - официальную речь, а затем праздничный
концерт. Трудно передать, как он взбудоражил Осипа Эмильевича!
"...Благотворительные вечера... декламация... толстые певицы прямо из
девяностых годов... одни и те же оперные арии..." - Мандельштам почти
кричал. И один молодой архитектор удивленно обращался к присутствовавшим: "Я
не понимаю, почему Мандельштам так волнуется? Он же не служит в Реперткоме!"
На следующий день, придя к обеду, мы увидели добавочный стол, парадно
накрытый. Отдохнуть на праздники съехалось много ответственных товарищей.
Странно было видеть среди этих солидных фигур изящного брата Надежды
Яковлевны, сдержанного, с холодным блеском зелено-карих глаз (тоже с косым
разрезом) и безукоризненными манерами. Как он чистил грушу своими тонкими
руками с длинными пальцами! Ему не досталось места за нашим столом из-за
большого съезда гостей. А у нас было веселее, шла болтовня. После обеда Осип
Эмильевич сказал мне, что я напрасно так неуверена в себе: "Вы хорошо
защищаете свою правоту... и расстояние между собой и собеседником даете
почувствовать". Чисто мандельштамовская постановка проблемы поведения.
Известно, какое глубокое истолкование давал поэт понятию "внутренней
правоты" и как часто его уязвляло отсутствие должной дистанции между ним и
случайным собеседником. Недаром в авторском отступлении "Египетской марки"
Мандельштам восклицает: "Господи! Не сделай меня похожим на Парнока!" - на
Парнока, "презираемого швейцарами и женщинами", принадлежащего к числу
"неугодных толпе" лиц. Подобная несовместимость была в высшей степени
свойственна самому Мандельштаму.
Его импульсивность не всегда раскрывала лучшие черты его духовного
облика, а нередко и худшие (даже не личные, а какие-то родовые). При
впечатлительности и повышенной возбудимости Мандельштама это проявлялось
очень ярко и часто вызывало ложное представление о нем как о вульгарной
личности. Такое отношение допускало известную фамильярность в обращении. Но