"Эмма Герштейн. Мемуары " - читать интересную книгу автора

связана с эротикой? Почему именно поэзия?" - "Потому что я имею некоторый
опыт в этом деле, - желчно ответил Мандельштам и внезапно остановился,
пораженный догадкой: - А вы читали мои стихи?" - "Нет".
Он рассердился ужасно. Я стала оправдываться: "Но я знаю, мне говорили,
что в Царском Селе живет такой замечательный поэт..." - "Мы там давно не
живем!" - "Все восхищаются вашими новыми стихами..." - "Какие новые
стихи?!" - "Но, кажется, только что вышла Ваша книга?" - растерялась я. "Там
нет новых стихов!! Я уже много лет их не пишу. Пишу... написал...
прозу..." - гневно кричал Мандельштам и, задыхаясь от раздражения, бросил
меня одну на пустынной аллее. В сгущающихся сумерках я следила, как он
удаляется от меня своей странной шаркающей походкой, выворачивая носки. Он
почти бежал, минуя дорожки, спотыкаясь и проваливаясь в грязь, пока не
уткнулся в полуразвалившийся забор и прислонился головой к перекладине.
Позади меня светились окна здания санатория. Как я вернусь туда одна? И
что я скажу Надежде Яковлевне? Сконфуженная и озадаченная, я сидела на
скамейке. Тем временем медленным и спокойным шагом ко мне приближался...
Осип Эмильевич. Он сел рядом со мной, глаза его лучились сквозь длинные
ресницы, и он стал меня расспрашивать: "Ну, как вы себе представляли этого
Мандельштама? Серьезный человек? С большой бородой, да? Выходит из дворца?"
Особенно его смешила выдумка о бороде, которой в те годы не носил никто,
кроме старомодных профессоров.
Мы мирно вернулись в дом, но вечером Надежда Яковлевна все-таки
спросила меня: "О чем это вы разговаривали с Осипом Эмильевичем?" Я
отчиталась, как могла. "Он просто флиртует с вами", - отрезала она. Не знаю.
Я вспомнила, как он мне сказал не без досады: "Я бросаю вам мячики, а вы не
ловите их".
Почему-то Осип Эмильевич во время этих прогулок неоднократно
возвращался мыслями к Ларисе Рейснер. То вспоминал эпизод, бывший, кажется,
еще до его женитьбы", когда он зашел за ней, чтобы ехать вместе в маскарад,
а горничная объявила: "Лариса Михайловна жабу гладит" (в 60 - 70-е годы я не
раз читала в мемуарной литературе о Мандельштаме тот же анекдот про жабо, но
в других вариантах). Откликаясь на какие-то мои рассказы, Мандельштам
однажды протянул по-гусарски: "Лариса Рейснер тоже была тяже-е-лая
артиллерия". От Надежды Яковлевны я уже знала, что он имел в виду: роман Л.
Рейснер с Н. С. Гумилевым.
Осип Эмильевич говорил, что она была "гением бестактности". Однажды,
уже будучи женой Федора Раскольникова, она присутствовала на дипломатическом
приеме. Вошел какой-то французский лейтенант. Он был так красив, что Лариса
Михайловна обомлела, встала и шагнула ему навстречу. Так стояли они друг
против друга в замешательстве, оба красивые. "Но у нее была безобразная
походка", - заметила я. "Что вы, - удивился Осип Эмильевич, - у нее была
танцующая походка..." Задумчиво и серьезно глядя вдаль, как он делал всегда,
когда искал слово для определения, он добавил: "...как морская волна".

Мы пошли в кооперативный магазин за папиросами, вышли на шоссе. В это
время года я никогда не бывала за городом. Я остро воспринимала не только
темные пруды и аллеи осеннего парка с таинственно светящимися окнами бывшего
господского дома, но и беспорядочно растущие оголенные деревья, низкий серый
горизонт, редкие домики по краям дороги. Мне хотелось, чтобы Осип Эмильевич
разделял мое настроение. Но нет: слякоть, уныние, убогие здания, бесцветные