"Игорь Гергенредер. Селение любви" - читать интересную книгу автора

яснее, насколько оно хорошо: это особенное - нежность Валтасара и Марфы друг
к другу.
Позднее я понял, как любил их - ибо меня не смирила отъединенность.
Зависть сшиблась с восхищением, и восхищение одолело - так неистово желалось
нежного великолепия! и столь очевидной представала позорность той отрады
нищих, какая только и возможна в учреждении, все более безобразном в
воспоминаниях. Тамошнее с его нечистотой, которой угощались мальчики
постарше, настигало меня, доводя до внутренней гримасы плаксивого смеха.
Открытая мной нежность стала как бы моей собственностью, немыслимой для тех
обделенных, и я жадно проектировал ее в свое будущее.
Я представлял Марфу с ее собранной, полной здоровья фигурой, приятным
лицом и идущей к нему косой челкой в коричневом школьном платье. Со временем
такой станет какая-нибудь из моих сверстниц, чьи попки пока что не развились
до дразнящей интересности, и я буду владетелем, как Валтасар.
Я потакал моему легкомысленному тщеславию, перебирая в уме школьниц и
пресыщенно уклоняясь в подернутое дымкой незнаемое, в котором помогало мне
наощупь блуждать прочитанное в книгах и увиденное в кино.
Действительность окрашивалась настроением возвышенно-дерзкой охоты, и
могло ли взбрести мне, мечтающему о далекой лани, что меня способна поманить
закоснело-скучная школа?
Однако же я стою перед ней, по-вечернему безлюдной, открыв - как
таинственны серые ее окна! Они словно о чем-то предостерегают. Между мной и
школой возникла некая новая связь: девушка в малиновых шортах, наша
учительница - теперь, с первого взгляда на школу, я буду знать, там она или
нет.
Однажды мы с мальчишками возвращались из кино - смотрели "Капитанскую
дочку" и теперь в развязной вольности шли и обсуждали дуэль, бой, казнь; мне
что-то мешало вставлять замечания, мешало радоваться: я еле удерживал
слезы... Потом понял: мне было жгуче, до безысходности завидно, что я не
Гринев. Что не меня любит Маша. И что Маши вообще нет.
Сегодня то нестерпимое чувство возвратилось.



8.



Проникающая яркость потрясения обнажила в мареве дремы одинокий венок.
Он плелся из того, что было сорвано с родного и незнакомого мне эстонского
поля. Мои родители-хуторяне жили в собственном доме, который я вижу
каменным, большим, с высоким надежным потолком. Однажды - это было через
несколько лет после войны - приехали на грузовиках коммунисты, чтобы
обеспечить переселение, без обременительного багажа, в Сибирь. Мой отец, его
родной брат и два двоюродных, брат матери, ее племянник засели в доме и
отстреливались. Почти все они погибли - но пропустив вперед компанию совсем
не желавших этого коммунистов.
Мать родила меня в тюрьме, чтобы вскоре распрощаться: она уезжала в
лагерь, а я в детдом. Там меня нашел полиомиелит, искалечивший мою ногу, и я
был передан специальному учреждению и щедрости случая с его избранником