"Игорь Гергенредер. Селение любви" - читать интересную книгу автора

представлял себе такого восхитительного контраста. Она от меня в метре.
Почудилось, молния попала мне в голову, потому что я услыхал мой незнакомо
наглый голос:
- Как вас зовут?
- Елена... - голосом неровным и тихим, кротко мерцая взглядом. -
Густавовна.
Смотрит на меня с жалостливым интересом. Так глядят на выходки бедных
недоумков. Потом классу:
- Меня зовут Елена Густавовна!


* * *


- Нужда припала - чертить теперь! - ругается Бармаль: мы возвращаемся
из школы; черчение введено у нас в этом году.
- Училка по черчению... воображуля! - походя бросаю, сбоку следя за
Бармалем.
- Молодая... - роняет он пренебрежительно, как брюзгливый старик.
Идем в наш двор садиком, который на пустом месте разбил Валтасар. Он
долго "отливал" маленькие карагачи, принося вечером под каждое деревце по
десять ведер воды. Теперь карагачи крепкие, высокие, раздавшиеся узловатыми
ветвями. Трясу один из них изо всех сил, на нас густо сыплются капли,
здоровенные, как виноградины.
- Кончай! Йи-и-ии! - Бармаль взвизгивает и сам бьет, бьет, пригибаясь,
по стволам...
Ушел. А я, разъезжаясь подошвами на грязи, поворачиваю обратно - меня
непостижимо тянет к школе. На больной ноге - целое грязевое ядро: еле волоку
ногу, помогаю рукой. В луже на волейбольной площадке чуть не растянулся.


* * *


Три зимы мальчишки возили меня из школы на салазках - мчали, дергая
прикрученную к санкам проволоку: я опрокидывался от рывков на спину, передо
мной на плотном и черном, как смола, фоне оказывались крупные морозные
внимательные звезды. Мы глядели друг на друга, а дворняга Джесси, откуда-то
попавшая к Черному Павлу, который уверял, что это чау-чау и ее подарил ему
один генерал, на бегу то и дело через меня перескакивала...
Три зимы. А потом я стал стесняться.
Ночью не мог заснуть за моей ширмой, изнурительно переживая: начнут или
нет Валтасар с Марфой? Сердце, до того как слух улавливал их беспокойное
дыхание, замирало и вдруг срывалось, взахлеб гоня тоскующую кровь. Я
дрожливо отодвигал занавеску, и, когда сквозь оконные шторы проникало
томление чуть заметного лунного света, воображение вседозволенностью страсти
усиливало его. Мне казалось, я вижу все-все... Но при этом чувствовалось
что-то, не поддававшееся дорисовке.
Рассудок понуждал мое душевное устройство изощряться в хаосе
предположений, устремляясь на штурм неразрешимого. Становилось яснее и