"Анатолий Юмабаевич Генатулин. Вот кончится война " - читать интересную книгу автора

на ходу, мол, как, Ковальчук, не наложил в штаны? "Вижу, Худяков прячется за
Сало, Сало-то большой, за ним, как за бруствером". "Ха-ха-ха!" "Вот дураки
эти катюшники, по своим лупят!" "Связь плохо работает!" "Незарберуха, как
всегда", - это Музафаров. Словом, обычное возбуждение после опасности.
Деревня была небольшая. Дома пусты, без вещей, без скарба, ключи
торчали в замках - открой и входи.
Пройдя деревню, возле крайнего дома, поодаль от него, на полянке,
разложили большой костер и усталые, после бессонного ночного марша,
голодные, продрогшие - как только прошло возбуждение от боя, тут же
навалились на нас и усталость, и голод, и холод - грелись, сушились,
переобувались, ждали кухню и коней своих.
Потом, примерно через полчаса, в деревню хлынули наши обозы, тачанки,
коноводы привели коней, приехал Андрей-Маруся на дымящейся кухне, хотя
жратва еще не была готова. Обозы, кухня расположились во дворе, комэска и
взводные устроились в доме. А мы все еще топтались на полянке, возле своих
составленных в козлы карабинов, грелись у костра.
И вот наконец донесся до нас бабий голос повара:
- Эскадрон, получай еду!
Старшина Дударев раздал нам по сто грамм спирту. Выпили тут же и с
котелками, полными супу или скорее каши со свининой, вернулись к костру, к
своим составленным в козлы карабинам, и сели обедать. Согрелось нутро,
смягчились, оттаяли наши сердца, жизнь снова начала казаться хорошей и
теплой. Поели, курящие закурили, теперь бы поспать солдату маленько, но
что-то не было похоже, что мы станем на отдых.
По дороге шел человек. Цивильный. К деревне приближался. Когда
поравнялся с нами, стало видно: маленький тощий мужичонка. Смуглый,
черноволосый - не немец. На голове берет, на выпирающих углами плечах
свободно болтается длинный поношенный пиджачок с оттянутыми карманами. За
спиной рюкзачок тощий. Лицо заросло густой черной щетиной. А в руке скрипка,
то есть футляр черный, обшарпанный. Снял беретик, поклонился.
- Куда, камрад, поди погрейся! - крикнул Шалаев. Понял, подошел к
костру, еще раз снял беретик, еще раз поклонился и сказал:
- Итальяна, итальяна. - И махнул рукой, дескать, домой.
- А, итальянец! Муссолини! - сказал Андреев.
- Кайн Муссолини, кайн фашист! - испуганно воскликнул итальянец.
- Музыкант, видать, - сказал Куренной и, улыбаясь, подвигал руками, как
бы играя на скрипке. - Сыграй нам, камрад.
- Йа, йа, музикант! - обрадовался итальянец, показывая на футляр. -
Музикант! - Бережно положил футляр на землю, осторожно извлек скрипку и
смычок (пережил, наверное, бог знает какие мытарства, а инструмент сберег),
приложил скрипку к шее, прижал щекой и заиграл. Мы молча слушали. Я и раньше
слышал игру на скрипке, у нас сосед Галиахмат был скрипач, но такую игру я
слышал впервые. Скрипка пела так печально, так жалостливо, как будто тонкий
женский голос рассказывал, жаловался и плакал в горе, разлуке и тоске. Меня
всегда поражала игра на скрипке. Струны, смычок - и такой звук, почти
человеческий голос. Итальянец все играл и играл. Его музыка, его мелодии
были незнакомы нам, но понятны; может, кое-кто слушал их просто из уважения
к человеку, умеющему играть на скрипке, но мне они были понятны, потому что
в них, как и в песнях наших, звучала душа человеческая. Прибежали к музыке
Андрей-Маруся с Костиком и ребята из пулеметного взвода. Когда итальянец