"Анатолий Юмабаевич Генатулин. Вот кончится война " - читать интересную книгу автора

Ну и что же, в полк так в полк, в эскадрон так в эскадрон. Хватит
припухать в штадиве. Пора и вернуться на передовую. Так вот я пешком, ведя
раненого, хромающего Ганса в поводу, налегке, без оружия, только с
вещмешком, пошел искать среди войск, штабов, медсанбатов, тыловых хозяйств
ветеринарный лазарет. Не очень горевал: начиналась другая жизнь, жизнь
вблизи со смертью, для солдата обычная жизнь. Что будет со мной: ранит,
убьет или все-таки доживу до победы?..

В штаб 5-й кавалерийской дивизии я попал под Гольдапом. Под Гольдапом в
маленьком городке на немецкой земле стоял наш эвакогоспиталь. Я был
санитаром в госпитале. После контузии в боях под Выборгом у меня из правого
уха текла кровь, потом ухо стало гноиться, и я оглох. Военврач Рудина водила
меня к ушнику и сказала, что мне, вероятно, дадут нестроевую, то есть я
останусь в госпитале санитаром до конца войны. Мне не хотелось оставаться в
госпитале, мне хотелось вернуться в свою часть, в свой полк, который стоял в
Выборге, но капитан Рудина сказала, что я глуп, и не отпустила, вернее,
попросту не выписала меня из госпиталя как недолечившегося ранбольного.
Значит, начальству виднее, решил я, значит, так тому и быть, припухать мне в
госпитале до конца войны. Я сходил в Выборг, в свой батальон, получил
выписку из приказа о награждении меня орденом Славы и об уходе в часть
старался забыть, старался настроиться на новую службу. Потом наш
эвакогоспиталь переехал в Польшу, оттуда под Гольдап. Так как после захвата
плацдарма на краешке Восточной Пруссии и неудачи под Гольдапом активные
военные действия прекратились и войска стали в оборону, наплыва раненых не
было. Я делал разную случайную работу и нес караульную службу.
В городке не осталось ни одного жителя. Брошенные дома заняли войска,
штабы и разные тыловые хозяйства. Капитан Рудина и еще несколько военных
врачей обитали на втором этаже двухэтажного дома, а на первом жили
медсестры, санитары и прочий медперсонал. Мужчины жили отдельно. Хотя и
военврачи женского пола носили на своих погонах капитанские и майорские
звездочки, оставались они все же бабами. Они постоянно чего-то боялись;
может быть, боялись внезапного немецкого наступления, окружения и почему-то
боялись выходить ночью на улицу. Мне приходилось стоять по ночам на посту у
их двери, вернее, сидеть на стуле и дремать. Меня сменял Горшков,
оставленный, как и я, в госпитале санитаром, тихий, как будто забитый или
придуривающийся, видно, неотступно решивший дождаться здесь конца войны. Ну,
стояние по ночам у двери женской комнаты - это еще полбеды. В доме не было
уборной, так что каждое утро вместе с Горшковым я выносил приспособленный
для ночной нужды бак. Я чувствовал, догадывался, что для меня это
унизительно, хотя, с другой стороны, ничего особенного в этом вроде бы и не
было, солдат есть солдат, прикажут чистить уборную - чистишь, прикажут идти
на пулемет идешь. Но осточертело мне все это бабство, я уже крепко подумывал
о побеге в часть, ждал только случая.
В городе стоял штаб 3-го кавалерийского корпуса. Он располагался
неподалеку от госпиталя. Все, даже рядовые, в сапогах, многие офицеры в
кубанках, во время верховой езды накидывают на плечи бурку, ту самую,
чапаевскую, похожую на крылья птицы. А у рядовых к седлу с левой стороны
привьючены клинки. Кавалерия! Казаки! Я бы с радостью пошел в кавалеристы,
но, думал, не примут, как, к примеру, не приняли бы меня во флот. Другое
дело в пехоту-матушку.