"Анатолий Юмабаевич Генатулин. Вот кончится война " - читать интересную книгу автора

зарядные ящики, брошенные каски (немцы, я давно заметил, всегда сдавались в
плен без касок) и трупы. Через какое-то время, когда мы чуть успокоились, и
танки, выйдя из сосняка, встали на открытом поле, из леса с поднятыми руками
повалили немцы.
После боя мы не досчитались двоих из нашего взвода, Зайца и Смирнова.
Зайца убило. Об этом сообщил догнавший нас на дороге санинструктор. Жалко
было паренька. Тихий он был, незаметный, как бы пришибленный или виноватый.
Еще мальчишкой ишачил на немцев, освободили его и тут же послали на
передовую и вот не дождался конца войны, никогда уж не вернется домой. Я
даже не узнал, как его зовут. Все время Заяц да Заяц. А Смирнова ранило.
Ушел москвич в тыл, в медсанбат. Вряд ли уже вернется в эскадрон. Мы успели
к нему привыкнуть, он грамотный, разговористый, нравился мне. У него даже
было прозвище - Бетховен.
Весь день перед глазами, не давая мне окончательно вернуться к
нормальным чувствам, к спокойным мыслям и сладостным молодым ощущениям,
долго еще стояло видение: высунутая из люка окровавленная рука танкиста, его
белое-белое лицо и невыносимые, молящие синие-синие глаза умирающего
мальчишки...

Мы прочесывали местность. Перелески, островки соснового бора, пашни,
деревеньки, хутора. Мы прошли через лес, уже не зимний, не прозрачный,
деревья, березки уже стали распускаться, и зеленый туман закрывал от нас
чащобу. А там разбрелись, притаились остатки разбитых немецких частей.
- Камрады, камрады! - оглашали мы лес. - Ханде хох! Них шиесен!
Мы шли, развернувшись в цепь, видя вблизи только соседа справа и слева,
перекликаясь, переговариваясь громко. Я шел рядом с Баулиным. То и дело мы
натыкались на немцев. Они стояли за деревьями по двое или по несколько
человек. В основном рядовые. Без оружия, без поясных ремней, без касок.
Завидя нас, вели себя по-разному. Одни поднимали руки, другие стояли,
опустив головы, потупя взоры, некоторые улыбались - вымученно, виновато.
Теперь, когда мы их ловили, или просто собирали в лесу, без стрельбы, без
сопротивления, они не возбуждали в нас ни ненависти, ни злости. Мы были
настроены весело, добродушно, заговаривали с ними спокойно, дескать, гут,
гут, Гитлер капут, криг капут, арбайтен и нах хаус. Мы выводили их к дороге,
собирали группу побольше и под конвоем отправляли назад в тыл, иногда
пускали без конвоя, и они, видно понимая, что теперь им не от кого
прятаться, некуда бежать да и незачем бежать, сами уходили в тыл. Один из
них, молоденький, в моем возрасте, но рослее и шире меня, почему-то вызвал у
меня сочувствие. На его лице, в его серых глазах была такая печаль, такая
тоска застыла в них, что мне стало его жалко. Наверное, считал, что вся его
жизнь загублена, что его увезут теперь в далекую холодную Сибирь и не скоро
он вернется на родину, не скоро увидит мать, сестер, если вообще вернется.
Зачем ему нужна была эта война?..
- Ничего, камрад, гут, криг капут, - утешал я его, даже ободряюще
дотронулся до его спины. - Айн яхр арбайтен унд нах хаус.
А он как бы и не слышал меня, тоскливо смотрел перед собой в пустоту
потухшими глазами.
До самого вечера мы шли по пашням, через перелески, заходили в
деревеньки, хутора, где остались только старики, бабы, ребятишки. К вечеру
посеял мелкий нудный дождик, мы промокли до нитки, очень устали, были