"Анатолий Юмабаевич Генатулин. Вот кончится война " - читать интересную книгу автора

Тут я в сутеми за спиной сержанта Андреева разглядел смутное лицо
старшего лейтенанта Ковригина. Я был уверен, что взводный примет мою сторону
и накричит на сержанта за то, что тот подстроил надо мной эту дурацкую
шутку, и даже накажет его за то, что тот оголил пост и оставил, наверное, в
окопе пулемет без постового, а он, старший лейтенант, напустился на меня.
- Что же это получается, Гайнуллин? - сказал он, по своему обыкновению,
негромко, но жестко. - Ходишь в самоволку, на посту спишь!
- Не спал я, товарищ старший лейтенант. Они же сзади подкрались. Я не
слышал. Я глухой после контузии.
- А если бы немцы подкрались?
- Немцев я услышал бы. - Кто-то хихикнул. - Да откуда немцы, зачем им
язык? Я сразу догадался, - продолжал я доказывать. - Глупостью, Андреев,
занимаешься! Еще сержант! - И, готовый снова вернуться в свой окоп,
потребовал: - Где мой карабин?!
Кто-то сунул мне карабин. Ковригин сказал:
- Учти, Гайнуллин: еще раз уснешь за пулеметом, под трибунал пойдешь!
- Не спал я! - прокричал я опять и поспешил к выходу.
- Гайнуллин, отставить! - остановил меня сержант. - Тебя уже сменил
Баулин. Ложись спать, "язык"!
Я разделся в темноте (в доме было протоплено), подложил под голову
ватник, лег на пол, шинелью укрылся, немного попереживал, потосковал в своей
обиде и крепко заснул.
Когда через два часа я сменял Баулина, он заговорил таким голосом, как
будто виноватился передо мной:
- Нехорошо пошутили. Ну, бывает, уснет солдат, ну, зачем изгаляться?..
- Не спал я. Я вперед смотрел, а они сзади.
- Плохо, что не куришь, - продолжал Баулин. - Меня как начнет клонить,
сделаю две-три затяжки - и сна как не бывало. В следующий раз я тебе махорки
оставлю. Ну ладно, я пошел спать...

Мы вышли к Балтийскому морю. Старшим лейтенант Ковригин сказал, что
наша дивизия вышла к Балтийскому морю. Обойдя город Кеслин, который с боем
брали другие полки, мы прямиком двинулись к морю и вышли к самому его
берегу. Но моря мы еще не видели, море пока было за промозглой тьмою
мартовской ночи, за поросшими сосняком холмами, которые назывались дюнами
(Смирнов сказал), за какими-то домами, улицами небольшого приморского
поселка.
Спешившись и постояв какое-то время на сыром, продувающем нас насквозь
ветру, продрогшие, отупевшие от усталости, мы наконец вошли во двор
двухэтажного деревянного дома на окраине поселка, передали коней коноводам и
ввалились в дом. На первом этаже, в небольшом зале на маленькой сцене стоял
рояль; стулья, столы были сложены у стен, окна были зашторены черной
бумагой. Мы все это увидели в свете наших карманных фонарей, потому что
электричества не было в доме, тусклый свет горел только в одном окне второго
этажа, вернее, зажегся, когда мы въехали во двор. Значит, в доме жили.
Вскоре сверху к нам с зажженной керосиновой лампой спустились девушки,
русские девушки или, может, украинки. Они были не столько рады нам, сколько
насторожены, даже как будто напуганы нашим вторжением и начали просить нас,
чтобы мы не трогали их хозяйку. Просила одна из девушек, одетая лучше
других, как-то по-городскому или, вернее, по-немецки: в короткое клетчатое