"Анатолий Юмабаевич Генатулин. Вот кончится война " - читать интересную книгу автора

видит во мне чего-то такое, чего я сам не вижу...
Андрей-Маруся приехал со своей кухней, когда уже стемнело. (Обозы,
кухня и наши кони находились в километре отсюда в тылу.) После ужина одни
завалились спать в доме, другие бодрствовали в окопах. Как всегда, когда на
передовой было спокойно, пулеметчики, сменяя друг друга, дежурили по одному.
Меня сменил Баулин, я поспал два часа и снова вернулся в окоп, на снег, под
снег и в кромешную тьму.
Снег шел не дневной - крупный, мокрый, а мелкий, жесткий, колючий.
Ветер гнал его на нас, заметал, засыпал наши окопы, меня с ног до головы,
хлестал по лицу, по глазам. Ничего не было видно впереди. Да ведь я уже
знал, что там, кроме помещика с его фрау, нет никого. На всякий случай время
от времени я нажимал на спуск и посылал в сторону помещичьего имения очередь
трассирующих пуль, это не столько для немцев, сколько для своих, дескать, я
бодрствую, да и для немцев, конечно, если они все же где-то близко от нас.
Война - не мирная работа, ее не остановишь на ночь, ночью она хотя и
затихает малость, но звуки и голоса ее не замолкают окончательно, она
ворочается, погромыхивает, потрескивает, позвякивает и как будто скрежещет
зубами. Да скучно ночью без стрельбы. И тревожно. Стрельба эта спящим не
мешает, к ней давно привыкли, солдат спит даже под грохот канонады. Его
может разбудить только голос командира и хлесткая команда: "Взвод, к бою!"
Где-то недалеко слева от меня стоял Шалаев. Я его не видел и не слышал,
да и не стрелял он, как я, из своего "Дегтярева".
- Шалаев, - позвал я.
- Чего.
- Ничего. Я просто так.
А через какое-то время он:
- Гайнуллин, а Гайнуллин, может, на разведку сходим?
- Под трибунал захотел?
На этом наш разговор оборвался. Прошло еще какое-то время, я, как
всегда наедине, думал о Полине, вспоминал во всех подробностях, как мы с ней
целовались, как она меня целовала сама, как я ошалел, обезумел от первых
женских поцелуев. И негромко запел свою любимую песню:


Летят утки, летят у-у-утки,
И два гу-у-ся.


Стало клонить в сон. Я снимал рукавицу, брал горсть снега и растирал
лицо. Иногда для бодрости снова выпускал в ночь несколько пуль из пулемета.


Кого лю-юблю, кого лю-юблю,
Не дожду-уся.


Потом то ли задремал, то ли оцепенел в какой-то бездумности и
бесчувственности и вдруг очнулся оттого, что кто-то сильной, жесткой рукой
схватил меня за шкирку, другой стиснул шею, горло; еще чьи-то лапы, такие же
сильные, жесткие, сцапали мои руки, выкрутили за спину, затянули веревкой.