"Анатолий Юмабаевич Генатулин. Вот кончится война " - читать интересную книгу автора

голову и взглянуть встречь огню. Получается какая-то ерунда - мы ведем
фрицев против своих же и лежим под своими же пулями. Такое нарочно не
придумаешь. Еще не хватало только погибнуть от пуль Баулина или Музафарова.
Стрельба малость успокоилась, видно, ждали, когда мы поднимемся и
пойдем вперед. Шалаев подполз ко мне, лицо у него было озадаченное, хотя и
силился улыбнуться.
- Во попали мы с тобой в заваруху! Все этот сержант, г...нюк, - сказал
он. - У тебя нет какой-нибудь белой тряпки?
Ничего белого у меня не было, кроме нательной рубахи и кальсон, да и
они уже давно были не белые, а о портянках и говорить нечего - они у меня
сделались коричнево-черными от пота и грязи. Разве разглядишь в белом
сумраке снегопада?
- У немцев же была какая-то тряпка, - сказал я.
- Верно.
Шалаев подполз к офицеру, который лежал впереди всех, показал ему на
штык, что-то сказал, тот понял, обратился к лежащему рядом немцу, немец
вытащил из кармана тряпку, кусок белой простыни, Шалаев проткнул тряпку
штыком в двух местах и, продолжая лежать, поднял вверх. Стрельба не
прекращалась. Пули над нами: тию-тию, фьют-фьют, фьют. И попадая в землю
перед нами: чолк-чолк-чолк.
- Вот дураки! Слепые, что ли?! - ругался Шалаев полежал еще немного,
потом вдруг вскочил на ноги и, махая карабином с белой тряпкой над головой,
заорал во все горло: - Не стреляй! Не стреляй! Вашу мать!
Чикнуло еще несколько пуль, и стрельба прекратилась. Увидели, поняли
наконец. Но немцы вставать не торопились, только когда Шалаев заорал на них:
"Ауфштейн! Вперед, так вас и растак!" - зашевелились, встали и побрели
дальше. Несколько немцев осталось лежать недвижно.
- Шнель, шнель, давай!
Немцы и Шалаев побежали, я догонял. Вот уже совсем рядом наш хутор,
окопы. Ребята стоят ждут нас, пулеметчики, оставив пулеметы, повыскакивали
из окопов. Кричат, смеются, то ли радуются тому, что мы живы, то ли им
просто смешно теперь, когда все по-другому обернулось. Шалаев, конечно,
вперед выскочил, чтобы доложить комэска, но капитан Овсянников, злой,
красный, его не стал слушать, отвернулся и обратился к немцам:
- Кто старший по званию?
Вышел вперед тот приземистый полноватый пожилой офицер и, козырнув,
стал докладывать комэска. Воловик и старший лейтенант Ковригин кое-как
переводили. Я узнал, что это остатки зенитного батальона, что они
добровольно, организованно сдаются в плен. Есть ли дальше, за имением,
немецкие части, они не знают, главные силы отступили по шоссе, а их,
зенитчиков, оставили прикрывать отступающих, но они, бросив пушки, свернули
в сторону и отсиживались в коровниках. Немец и комэска поговорили еще
немного, и капитан приказал всей группе самостоятельно двинуться к штабу
полка. Немцы выстроились и ушли в тыл.
- А этих ко мне! - приказал капитан.
- Андреев, Шалаев, Гайнуллин, к командиру эскадрона! - это старший
лейтенант Ковригин. Мог бы и не повторять - сами слышали, рядом стояли.
- Герои, вашу душу! - Комэска оглядел нас мутными, слезящимися, как
будто плачущими, свирепыми и в то же время печальными глазами. - Кто вам
разрешил уходить туда?! Ковригин, ты им разрешил?