"Анатолий Юмабаевич Генатулин. Вот кончится война " - читать интересную книгу автора

пушка яростно подпрыгивала и пятилась назад. У одного дома снаряд отгрыз
часть стены, и, как декорация на сцене, открылась жилая комната на втором
этаже, я разглядел спинку кровати и покачивающийся под потолком оранжевый
абажур. Казалось, в дыму и пыли, за пробитыми снарядами и истерзанными
пулями стенами домов ничего живого уже не может быть, но оттуда все еще били
пулеметы и автоматы. Мы проломились в первый этаж углового дома и стали
почем зря палить по выбитым окнам противоположного ряда. Танки и пушки все
долбили и долбили стены таких красивых, простоявших, может быть, столетия
человеческих гнезд, превращенных немцами в смертельные крепости. Наконец
вслед за танками мы перебежали перекресток и, продираясь по охваченным
пламенем, задыхающимся в дыму и все еще стреляющим улицам, продвинулись к
центру города, вышли к площади, от которой в разные стороны убегали узкие
улочки. Площадь была вымощена бурым булыжником, серая кирха маячила над
окрестными домами, воткнув острый шпиль в черное облако дыма. За площадью
больше не стреляли. То ли немцы притаились, то ли, как бывало часто, после
злобного сопротивления драпанули, боясь обхода, окружения.
Мы засели в домах, выходящих окнами на площадь. Наш эскадрон занял три
комнаты большой квартиры на втором этаже. Пулемет станковый тоже затащили на
второй этаж и поставили на стол, у окна. В комнатах этих до нас, видно,
побывали фрицы, пораскидали на полу барахло, немецкие газеты, журналы с
красивыми женщинами, оставили противогаз в железной коробке, окровавленный
бинт и запах табака. Я выдвинул ящик комода и обнаружил там потускневшую
бронзовую медаль с изображением солдата в каске и немецкой надписью. В
большой комнате стояло пианино, на пианино сутулился черный бюст какого-то
лохматого, сердито глядевшего исподлобья человека.
- Смотри, какой-то фашист. - Я взял бюст в руки.
- Не фашист, а Бетховен, - сказал москвич Смирнов.
- Эх, деревня! - язвительно проговорил сержант Андреев.
- Кто он, этот Бетховен? - спросил я.
- Композитор. Ну, музыку сочинял. Вот послушай.
Смирнов, который умел бренчать на пианино, открыл крышку и проиграл на
басовых клавишах: та-та-та-та! Что-то тревожное и в то же время как будто и
торжественное, так что у меня мурашки по спине.
- Знаешь, что это? Это начало "девятой симфонии", - просвещал меня
Смирнов. - У них еще были Бах, Вагнер, классные композиторы.
- И поэт Генрих Гейне, - ввернул я.
- Верно. Но бери выше: Гёте. "Фауст" читал?
Я не только не читал, но и слыхом не слыхал о "Фаусте" и знал только
слово "фаустпатрон".
- "Музыканты", "поеты", - ехидно передразнил нас Шалаев и высказал
именно ту мысль, которая часто крутилась и у меня в голове. - А эти ваши
музыканты людей заживо жгли, детей убивали!
- Шалаев, ты не путай одно с другим, не музыканты же убивали, а
фашисты.
- Немцы убивали! А они все музыканты, в каждом доме у них пианино! Вот
здесь жил фашист, а у него пианино, а на пианине твой Бетховен! Что ты на
это скажешь? Молчишь? Так что, москвич, хреновину мне тут не городи! А то
"музыканты"!
- Ты, Шалаев, неправильно рассуждаешь, - начал было возражать Смирнов,
чуть смутившись и, видно, собираясь с мыслями для ответа, но тут вдруг из