"Анатолий Юмабаевич Генатулин. Вот кончится война " - читать интересную книгу автора

- Кавалерист должен на коне саблей махать, а вы по земле ползете.
- Наши кони не железные, как ваши.
Танкисты, как и мы, были молодые ребята. Мне раньше танкисты казались
заносчивыми, дескать, не чета вам, "копытникам". А эти ребята были простые,
все улыбались, шутили. Но в их веселости, возбужденности я уловил что-то
очень искреннее и в то же время как будто чуть напускное. Вдруг я догадался,
что они боятся, боятся немецкой пушки, боятся засевших в домах фаустников,
боятся заживо сгореть в танках и пытаются заглушить весельем этот постыдный
страх смерти. Ведь танк грозный-то он грозный, но очень уж большой. Броня-то
броня, она, может, и защищает от пуль, а бронебойный снаряд делает в ней
кругленькую дырку с заусенцами по краям - я видел. К тому же бак с горючим,
снаряды под боком. Заклинит башню или порвет гусеницы - тоже беда немалая. И
наверное, даже взрыв гранаты или фаустпатрона контузит, оглушает танкистов в
этой железной теснине. Может быть, под Сталинградом или под Курском они,
танкисты, и шли отчаянно и осознанно на смерть, а сейчас, в сорок пятом,
когда впереди замаячила победа, засветилась жизнь, этим ребятам, постепенно
возвращающимся в мыслях, чувствах к жизни, к надеждам, страшно как никогда.
Один из танкистов, должно быть, старший по званию, взобрался на
баррикаду и стал глядеть на ту сторону. Вдруг ударил по нас немецкий
крупнокалиберный пулемет "тахталка" трассирующими пулями. Тах-тах-тах-тах. И
огненные трассы: вжию-вжию-вжию. Танкист сиганул обратно, мы метнулись к
домам.
- По машинам!
Танки пропахали баррикаду и двинулись вперед. Два танка рванулись в
сторону и, сметая сетчатые изгороди, вломились во дворы, пробиваясь,
наверное, к другой улице. А остальные поперли прямо, ведя беглый огонь по
городу. Взрывались дома, стены вздувались красноватой пылью, отвесно рушился
битый кирпич, бурый прах завис между домами, дымили пожары. Оттуда, из дыма
и пыли все еще злобно и длинно била "тахталка".
По узкой двухэтажной улице танки шли гуськом, мы за ними. Я, как
всегда, топал рядом с Баулиным. От нас не отставал, вернее, по старой
привычке жался к Баулину наш парикмахер Атабаев. Взводные шли позади. Немцы
стреляли из дальних домов на перекрестке улиц, пули то и дело фьюкали мимо
уха или, разрывные, чиркая по стенам, разлетались искрами. Бой громыхал и
трещал и на соседних улицах, там, наверное, продвигались к центру города
эскадроны.
Вдруг возле магазинчика с разбитыми витринами Атабаев упал, упал прямо
мне под ноги и, бросив карабин, попятился ползком назад. Я остановился и,
наклонившись над ним, спросил:
- Атабаев, ты чего?
Он не ответил. Припав лицом к мостовой, схватившись рукой за шею, все
пятился и пятился.
- Что, ранило?
- Шея! - жалко простонал он. - Ойбой, опять шея!
- Давай помогу, - я хотел было помочь ему подняться, но Атабаев не
поднимался, то ли не мог, то ли боялся. А мне надо было топать дальше за
Баулиным; остальные тоже, минуя нас и как будто не замечая упавшего,
перебегали вперед. Посвистывали пули, направленные, может, в меня, но
летевшие мимо.
- Потерпи маленько, сейчас санитары подойдут, - сказал я, положив рядом