"Анатолий Юмабаевич Генатулин. Вот кончится война " - читать интересную книгу автора

председателем колхоза, член партии (во взводе, кроме него, членами партии
были еще взводный и помкомвзвода Морозов), и по всем статьям он должен был
быть нашим командиром, но по возрасту или по слабости здоровья служил
коноводом и не ходил в бой, оставался с конями. Помкомвзвода величал
Решитилова - Михаил Ефремович. Как звал его взводный, я не слышал.
Остальные, кто постарше, звали его просто Решитилов, как обычно принято в
армии. Худяков звал старика дядя Миша. А сам я - никак. Звать людей по
имени-отчеству я еще не умел, не научился, это было непривычное, русское. По
фамилии было неудобно. Так что, разговаривая с Решитиловым, вернее, изредка
обмениваясь с ним двумя-тремя словами, только по надобности, я избегал всего
этого.
Теперь и Худякова я узнал получше. Поначалу он мне не понравился - едок
ненасытный. Наголодался на гражданке, а в Германии на него едун напал. Поев,
он непременно бегал в кухню за добавкой, но, не в силах все съесть,
засовывал котелок с кашей в переметную суму и возил с собой. Потом я узнал,
что он, оказывается, пережил ленинградскую блокаду. В сорок первом его из
деревни взяли в Ленинград в ФЗО, работал на заводе фрезеровщиком. В сорок
втором, когда он от истощения уже не мог стоять у станка, его вывезли на
Урал, в город Ревду. Рассказывал, как их привезли на Урал и повели в баню, и
несколько ребят, дистрофиков, прямо в бане и померли. Худяков выжил, работал
на заводе и, когда подошел срок, ушел в армию. Но страх голода, как
неизлечимая болезнь, видно, засел в нем крепко и надолго. Он постоянно искал
жратву и запасался впрок. В переметной суме у него всегда были припрятаны
горбушка хлеба, шматок сала, кусок оставшегося от обеда вареного мяса или
даже добытый где-то кружочек копченой домашней колбасы. Когда Андрей-Маруся
запаздывал со своей кухней, мучимые голодом, мы клянчили у Худякова
чего-нибудь пожевать, он немного жмотничал, кричал, что у него шаром покати,
но, не выдержав голодной мольбы в наших глазах, делился со взводом своим НЗ.
Мы прозвали его кормильцем. "Наш главный кормилец". От этого он немного
важничал. В общем, он был паренек простодушный, уживчивый. Я с ним ладил
лучше, чем с Музафаровым и Шалаевым.
А вот старшего лейтенанта Ковригина я так и не раскусил до конца. Его
маленькое жесткое лицо со шрамом постоянно было замкнуто для меня. Это даже
после заварухи возле фермы, где мы с Баулиным держались молодцами. Хотя
нельзя было сказать, что он не замечал меня. Замечал, но почему-то всегда
только мои грешки, проступки, слабости... И был ко мне слишком даже строг. К
примеру, Шалаев носил с собой флягу со спиртом - это ничего, а мою флягу
отбирал, спирт выливал, а флягу закидывал подальше. Особенно после того, как
в 4-м эскадроне трое отравились древесным спиртом, один умер в санбате, двое
ослепли. Можно было подумать, что Ковригин опасается, как бы и я не
отравился, но почему же тогда не опасался и за Шалаева или Андреева и
позволял им носить фляги с выпивкой? Словом, многое в поступках старшего
лейтенанта для меня все еще было загадкой.
Погода стояла - хуже некуда. Плохая зима в Померании, гнилая,
слякотная. У нас в Зауралье в феврале еще морозы, бураны, дороги еще белые,
конские кругляшки на них еще мерзлые, а здесь в феврале от снега и легкого
морозца ничего не осталось. Сеял и сеял мелкий, липкий зимний дождик. Под
низким мокрым небом уныло темнели раскисшие пашни, бурели перелески.
Асфальтовой дороге, обсаженной по обеим сторонам обрубленными, корявыми и
черными от влаги деревьями, блестевшей от мокрети склизкой дороге, казалось,