"Анатолий Юмабаевич Генатулин. Вот кончится война " - читать интересную книгу автора

- Дошло?
- Ну, Голубицкий, теперь я верю, что ты был директором универмага.
Дальнейший треп я не слушал. Я чувствовал такую неодолимую усталость,
на меня навалились такая отупелость и безразличие, что я с единственным
желанием упасть где-нибудь и уснуть, забился в угол комнаты, лег на пол,
укрывшись шинелишкой, и закрыл глаза. И увидел поле боя. На бескрайнем
снежном поле до самого горизонта лежали трупы...
Бывало в детстве. Весь день удишь рыбу на речке, а вечером, как только
ляжешь, перед глазами дергается и дергается красный поплавок. Или когда
ходишь по ягоды. Закроешь глаза вечером, а перед тобой все еще травы и
ягоды. А теперь трупы, трупы...

За Вислой земля называлась Померания. Переправившись через Вислу по
понтонному мосту, мы ехали по Померании. "В Померании фрицы помирали все", -
крутилась у меня в голове какая-то глупость. В Померании, как и в Восточной
Пруссии, населения не было или почти не было. В деревнях, на хуторах и в
городках в основном остались старики, много было поляков, встречались
русские, украинцы, угнанные в Германию и работавшие у помещиков, у бауэров.
Теперь мы знали слово "цивильные" - так называли здесь мирных жителей. Я
знал слово "кирха" - это ихняя церковь, мы даже отведали в одной церкви вина
для причащения, конечно, для нас это не вино, а лимонад; еще я прибавил к
своему скудному немецкому словарю такие слова: ур (часы), шнапс (водка),
раухен (курить), охне ангес (не бояться), фрау (женщина) - вполне достаточно
для солдата. Когда шли без боев, а шли мы без боев долго, в резерве,
наверное, были, мы на отдых располагались в домах, оставленных хозяевами.
Комнаты были чистые. Самое необходимое увезли, но кое-что осталось: кровати,
диваны, посуда, даже одеяла и перины. И запахи, какие-то опрятные запахи
аккуратной и небедной немецкой жизни. И почти в каждом доме было пианино. Я
неумело трогал клавиши этих таинственных ящиков с музыкой, и они издавали
печальный звук, и мне казалось, что во всей опустевшей Померании плачут и
плачут только эти черные ящики...
К нам пришло, вернее, нас догнало пополнение. Евстигнеев, с Урала,
почти земляк, старик лет сорока. Еще под Сталинградом после ранения попал в
дэвээл, и вот послали на передовую. На гражданке до армии работал пимокатом.
В нашу деревню по осени откуда-то забредали пимокаты, занимали избу побольше
и принимались катать пимы для деревенского люда. Они, пимокаты, почему-то
все были бородаты, а бороды - рыжие. Люди говорили, что они крадут шерсть.
Пимокаты мне казались коварными и хитрыми, вроде колдунов, и я побаивался
их. Евстигнеев был без бороды, но, как, наверное, подобает пимокату, он был
рыжий, густая рыжая щетина на щеках, на подбородке, рыжие брови, рыжая
челка, рыжие ресницы и как будто даже глаза рыжие. Мужик он оказался
простой, и мы сразу с ним запросто, мы, мальчишки, к нему, уже почти
старому, обращались по фамилии: "Евстигнеев!" Евстигнеев догнал нас на своем
коне, хорошем, упитанном коне в ухоженной амуниции.
Вторым был москвич Смирнов, улыбчивый, разговористый парень, грамотей,
как и Голубицкий. Они, несмотря на разницу лет, сразу нашли общий язык,
говорили о Москве, о книгах и кинофильмах, я прислушивался к ним, хотя не
все в их разговоре понимал. Смирнова посадили на Мосла, на самого худого
запасного коня во взводе. У Мосла не было шага; когда остальные кони шли
шагом, он пускался в трусцу, когда на рысях - скакал собачьим галопом. Но