"Анатолий Юмабаевич Генатулин. Вот кончится война " - читать интересную книгу автора

цепи, просматривались задние, которых была тьма, может, до самого горизонта.
В общем это была огромная толпа, прущая на нас с отчаяньем обреченных, в
безумной надежде пробиться сквозь пулеметы на запад, к своим. Некоторые
падали, убитые, а те, кого пули еще не скосили, перешагивали через трупы,
шли, бежали на нас. В том, что они нас просто затопчут, просто пройдут по
нас, как проходит, затоптав людей, обезумевший от страха вспугнутый стаей
волков табун лошадей, в этом я уже не сомневался. Назад, к жизни, хода не
было. Я мельком подумал о Полине, вернее, ощутил ее присутствие за спиной,
почувствовал ее глаза, ее серые, грустные и ласковые глаза. "Вот видишь,
Поля, в какую переделку попал я... наверное, погибну... а письма от тебя так
и не дождался... " Или, может, как всегда в бою, мысль о возможности смерти
просто допускалась, на всякий случай, как будто душа силилась привыкнуть к
этой мысли, а на самом деле, в глубине, не верила, противилась...
- Толя, постреляй, я покурю! - сказал Баулин.
Он отодвинулся, достал из отворота шапки загодя свернутую цигарку и,
спрятав лицо от ветра, прикурил от зажигалки. Я выпустил остаток пуль, снял
диск, а когда, вставляя новый диск, коснулся казенника, обжег пальцы.
Приложил к казеннику ком снега, снег зашипел и пар пошел. Я бил по
наступающим немцам, бил прицельно, короткими очередями, я видел, как они
падали, будто ложились, уткнувшись лицом в снег, я убивал их, я убивал
людей, но не было в моем сознании того ощущения, что я убиваю людей. А они
все ближе и ближе. Сквозь вихри бурана точного расстояния до них просто
нельзя было определить; от нас до передних немцев, может, было не больше ста
метров, но порой казалось, что они уже совсем рядом. И видно стало, что они
не бегут стремительно, как мерещилось тогда, а быстро шагают, переходя
временами в трусцу. Передние, сраженные нашими пулями, падают, а задние,
перешагивая их, вырываются вперед. И короткими очередями на ходу строчат из
автоматов, и наобум бьют из винтовок. Мы уже хорошо слышали их гвалт, крики,
где-то правее нас звучала песня - пели немцы.
Я передал пулемет Баулину и принялся набивать диск. На какое-то время
ветер разогнал облака, приоткрылся небольшой проем синевы над головой, снег
вдруг перестал, и я, глянув вправо, увидел всех наших - вон Худяков,
Андреев, дальше Музафаров с Шалаевым, за ними еще кто-то; поодаль, на правом
фланге взвода, рядом со станковым пулеметом, во весь рост стоит взводный
Ковригин и короткими очередями постреливает из трофейного автомата. А немцы,
кучная толпа, что перла с песней, вырвалась вперед, как бы образуя острие
направленного на нас треугольника, вошла в цепь, там, где наш эскадрон
смыкался с соседним вторым эскадроном, и пошла дальше. Я видел, как
четвертый взвод, бросая позицию, перебегает ближе к нам, как из-за снежного
укрытия встал комэска и, махая рукой, что-то крича, тяжело побежал к
отступающему взводу, видел, как несколько человек, должно быть, солдаты
соседнего эскадрона, побежали назад, к коровникам; чувствуя, как постепенно
овладевает мной отвратительный, тошнотворный страшок, я глянул назад, на
коровник - вот бы где укрыться - и увидел, как из-за коровника, навстречу
бегущим верхом на коне вылетел, я узнал, комполка полковник Шовкуненко в
синей венгерке и кубанке и, что-то крича, поскакал наперерез бегущим.
Бегущие задержались, хотя назад не вернулись, не могли вернуться, залегли
там, где остановились, а комполка, постреляв с коня по немцам из пистолета,
умчался обратно. Поглядывая на коровник, я заметил, что какие-то люди палят
из окон, а кто-то высокий, в бурке и серой папахе, полувысунувшись из-за