"Анатолий Юмабаевич Генатулин. Вот кончится война " - читать интересную книгу автора

привычной, давно надоевшей им, хотя и необходимой работой, от которой они
уже устали.
Теперь впереди нас никого не было, то есть впереди нас были только
фрицы. Значит, мы вступаем в бой, точнее, мы уже вступили в бой.
Я вступал в бой не впервой. В первом бою больше любопытства, чем
боязни, или боязнь и любопытство вместе. Тяжело вступать в бой по второму
разу после отдыха. Но деваться некуда, надо воевать, ты мужчина, солдат, ты
принял присягу, и ты обязан выполнять свой долг. Чувствуешь, понимаешь, что
назад хода нет, ты должен войти в бой и идти только вперед, убив или прогнав
врага, это в лучшем случае, если тебе повезет, если не подкосит пуля во
время атаки. Хорошо если только ранит и ранит легко, уйдешь или унесут в
тыл, в санбат, в госпиталь. Но ведь через какое-то время снова в бой. А
ценой тяжелого ранения и увечья освободиться от войны не желает ни один
солдат. Освобождают солдата от войны только смерть или победа, если доживешь
до победы. Все это было бы похоже на безысходность, на обреченность, но
сердце солдата не принимает безысходности, отбрасывает смерть, солдат,
хороший солдат, смекалистый солдат, действует и надеется перехитрить смерть,
проскочить через нее и выйти из боя живым.
Шагая лесом рядом с Баулиным, я испытывал и лихорадящую тревогу и
что-то похожее то ли на радость, то ли на наивную мальчишескую гордость
оттого, что я, вооруженный настоящим карабином, иду в бой (я думал о Полине
и видел себя ее глазами), оттого, что я в Германии, что конец войны уже не
за горами. Радостно воспринимались и запахи талого снега, зимнего леса,
махорочного дымка - и все это вместе с тревогой ощущалось остро, до
опьянения, как будто на краю какой-то грани, что ли, за которой уже нет
всего этого. Правда, я не сознавал, не осмысливал все эти чувства,
переживания, я просто жил в них, жил перед боем, может, и перед смертью.
Мы перемахнули какую-то изгородь из проволоки, не из колючей, наверное,
отгораживающую лес или поле от скота, и вышли к оврагу, спустились в овраг,
наш первый взвод взял влево, поднялись на противоположный склон оврага,
заросший молодыми березками, и остановились, не выходя на опушку. Перед нами
лежали открытые увалистые поля, видно, пашни, теперь под снегом. Слева горел
хутор, черный дым упирался в низкое небо. За ближним увалом с пологими
склонами высился правее хутора увал повыше, на склоне его там и тут
взметывались взрывы, рвались, наверное, снаряды той пушки с коротким
стволом. Немцев, их окопов еще не разглядели. Взводный своим обычным
твердо-спокойным синим взглядом, слегка щурясь от белизны снега, смотрел на
поле и что-то соображал. Видно, не решался шагнуть сразу на открытое поле,
боялся напороться на огонь противника, боялся ошибки и напрасных потерь.
Ведь до нас здесь побывали пехотинцы, снег в овраге был утоптан; наверное,
пехотинцы из оврага поднимались в атаку, но не смогли продвинуться. Но мы
продвинемся, должны продвинуться и прогнать немцев из их окопов. У
кавалеристов, как и у моряков, был свой гонор, дескать мы, кавалеристы,
"головорезы Осликовского", отчаянные парни, когда поднимаемся в атаку, немец
драпает от одного нашего вида.
- Гайнуллин, - негромко позвал меня старший лейтенант Ковригин, и я,
гадая, для чего взводный меня зовет, подошел к нему, - продвинься вон
туда, - он показал рукой на поле, на окатистый склон ближнего увала. -
Только быстро, бегом!
Я понял: это испытание. Ты пришел из штадива, дисциплинка у тебя