"Анатолий Юмабаевич Генатулин. Вот кончится война " - читать интересную книгу автора

они, старики, жалели нас, своих сынков, может, чувствовали вину перед нами -
дескать, вот они, мальчишки, идут в бой, могут погибнуть, а мы, их отцы,
остаемся возле коней.
Остальные ребята, Худяков, Гаврилюк (фамилии троих еще не знал),
остальные ребята были, как и я, молодые, двадцать пятого года рождения.
Конечно, пока что самым близким человеком для меня был сержант Баулин,
ручной пулеметчик, и нас как будто уже связывал не только ручной пулемет -
он первый номер, я второй, - но как бы и братское расположение друг к другу;
у него, как к младшему, несколько покровительственное, а я видел в нем
старшего и уже любил его. Он был рослый, худой, поджарый. И подтянутый,
очень аккуратный. У него было хорошее лицо, чуть смуглое, по-мужски
красивое, правильное, совсем не деревенское, хотя он был мужик деревенский,
откуда-то с Брянщины. Лицо его с первого взгляда казалось суровым, суровость
эту придавали ему ранние складки на щеках, морщины. Но на лице этом
постоянно теплилась какая-то женственная, что ли, доброта, серые глаза его
смотрели просто и печально, а мягкие губы держали простодушную или, может,
виноватую улыбку. Говорил мало, никогда не повышал голоса и не матерился и
на зов "Баулин!" всегда отвечал коротким и как будто радостным "Ай?".
Помкомвзвода старший сержант Морозов звал Баулина почему-то по отчеству:
"Петрович!", хотя и Баулин был намного моложе Решитилова, моложе
Голубицкого, которого все звали просто Голубицкий.
Как-то раз я перечитывал письмо от Полины. Я любил перечитывать ее
письма. Они начинались словами: "Здравствуй, родной!". Мне еще никогда никто
таких слов не говорил, таких писем не писал. От этих любовных слов,
написанных карандашом на тетрадном листе, в душе моей, постоянно живущей в
сладком томлении, поднималась непосильная радость, а поделиться было не с
кем. Так вот Баулин увидел, как я читаю письмо, и спросил застенчиво:
- Из дома письмо?
Я ответил, что от девушки. И рассказал, что в госпитале познакомились,
что она эвакуировалась в Ленинград, а я вместе с госпиталем переехал под
Гольдап, что она сначала написала два письма, потом замолчала и не отвечает
на мои письма.
- А из дома от матери получаешь?
Я сказал, что нет у меня ни отца, ни матери.
- Выходит, такой же сирота, как и я.
Я не спросил, почему он сирота, а только взглянул на него вопрошающе.
- Мать у меня умерла в оккупации, а жену с ребенком немцы угнали, -
сказал Баулин, спокойно-задумчиво всматриваясь в свою печаль. - Если жива,
должна быть где-то здесь, в Германии. Ишачила на какого-нибудь бауэра...
Буду искать... Хотя не знаю, не знаю, надеяться особенно не приходится...
Теперь, после этого разговора, я о Баулине знал, если и не все, то уж
главное в его жизни и большое его горе и сокровенную его надежду я понял.
Из второго, третьего и четвертого взводов я успел узнать только
взводных - лейтенанта Алимжанова, лейтенанта Хоменко и лейтенанта Сорокина;
между прочим шутка "Следи за мной!" относилась к лейтенанту Алимжанову,
казаху по национальности. Говорили, что он в атаку всегда ходит впереди
взвода и вместо того, чтобы командовать "Вперед, за мной!", командует:
"Взвод, следи за мной!". Был еще в эскадроне пулеметный взвод на тачанках,
но я там ни с кем пока не успел познакомиться.
Вот такие мы были разношерстные, совсем не похожие на тех лихих