"Анатолий Юмабаевич Генатулин. Вот кончится война " - читать интересную книгу автора

видел его со спины, видел его узковатые, покатые, хотя и крепкие плечи, его
затылок с рыжеватыми волосами, его торчащие уши и тонкую шею в нежной коже
еще непрожитой молодости, он казался мне мальчишкой, подростком. Он редко
улыбался, и то не в полную улыбку. Можно было подумать, что улыбаться мешает
ему шрам на щеке. И никогда не повышал голоса.
Как настоящий кавалерист, он был кривоног, шагал косолапо, чуть
вразвалочку и имел привычку похлопывать рукоятью плетки по голенищу сапога.
Шапку-ушанку носил чуть набекрень, выставив на крутом лбу рыжеватую прямую
чуприну. Ходил в коротковатой солдатской шинели и издали ничем не отличался
от рядового кавалериста. На спине у него ловко и как бы забыто висел
трофейный немецкий автомат с длинным рожком.
Я узнал, что он с Алтая, до войны там учительствовал. Наверное, после
десятилетки или педучилища преподавал в неполной средней школе. Теперь уже
он ничем не напоминал учителя, ничего учительского уже не осталось в нем.
Разве что чрезмерная аккуратность, подтянутость: подворотничок всегда
свежий, всегда чисто выбрит, и даже одеколоном от него попахивает,
трофейным, конечно. Привычка заявляться в класс, к ученикам, опрятным и
строгим? Или, может, приобретено это в долгой армейской службе, в военном
училище?
С первого же дня во взводе я почувствовал или мне показалось, что я не
потрафил старшему лейтенанту Ковригину, вернее, он замнил обо мне нехорошее.
Не успел я, тыловик, прийти во взвод, тут же начал торговаться из-за коня,
стал права качать. Дисциплинки нет, распустился в штадиве. Мы тебе тут, мол,
быстро напомним, что такое армейская дисциплина. Может быть, я ему казался
новым учеником, который в середине учебного года перевелся в его класс, и
еще не известно, как поведет себя, как будет успевать этот новичок?
А вот помкомвзвода, старший сержант Морозов, мне сразу пришелся по
душе, хотя он и отобрал у меня коня. Я сразу понял: я буду его бояться и в
то же время любить. Подчиненным, всем без исключения, он говорил "вы", и ни
разу я не слышал от него матерщины и даже грубого слова. Для деревенского
мужика (кем он работал, я не знаю) что было непривычно и даже удивительно.
Его худое смуглое лицо с выступающими костистыми скулами могло быть суровым,
но никогда угрюмым или кислым. Он мог накричать, но не был ни злюкой, ни
занудой. Его черные, умные и хитроватые глаза, казалось, видят нас всех
насквозь.
Во взводе, кроме помкомвзвода и Баулина, был еще один сержант,
помоложе, Андреев. Никакой должности он не занимал, потому что во взводе не
было отделений, весь взвод в пятнадцать человек был только одним отделением.
Среди нас, рядовых, Андреев держался как равный и старался показать, что он
парень свойский, но стоило только ему поручить какую-нибудь командирскую
обязанность: караул разводить или оставаться за старшего, тут же его голос
делался твердым, звонким, сержантским. Был он приземист, щеголеват, с
приятным лицом и хорошо запевал на марше. Возраст - где-то около двадцати
двух, двадцати трех.
Больше других меня, конечно, интересовал Музафаров. Поначалу я подумал,
что он мой земляк, из Башкирии, но оказалось, что он казанский татарин. Он
был ручным пулеметчиком. Щуплый, но чуть выше меня ростом, белесоватый, с
лицом круглым, румяным, ни разу еще не бритым, с живыми, смышлеными черными
глазами, Музафаров держался, ходил, разговаривал так, как если бы был старше
и мудрее всех. По-русски он говорил, коверкая слова до смешного, наверное, в