"Анатолий Юмабаевич Генатулин. Вот кончится война " - читать интересную книгу автора

- Как звать? - спросил старший.
- Талгат. Ну, по-русски Толя.
- Татарин?
- Нет. Башкир.
- Башкир у нас в полку было много. А сейчас редко кого встретишь, -
сказал сержант и, помолчав, добавил: - Вот такие дела, Толя, пока будешь
моим вторым номером. Моего второго номера маленько поранило, он в медсанбате
сейчас. С пулеметом обращаться умеешь, с "Дегтяревым"?
- Умею. Я в пехоте был пулеметчиком.
- Ну и ладно, ну и хорошо...
В голосе сержанта, негромком, хрипловатом, слышались простая доброта и
взрослая снисходительность ко мне, зеленому юнцу, и я решил про себя, что
сержант - хороший человек. Так, переговариваясь, вышли за коровники, за
изгороди загона и наткнулись на окрик:
- Стой, кто идет?! - в темноте пыхнул огонек цигарки.
- Свои, - отозвался молодой сержант. - Вас фрицы не уволокли еще тут?
- Не родился еще тот фриц, который уволок бы меня, - отметил черневший
в снежном мраке солдат, его ехидный голосок мне уже был знаком. - Музафаров,
подъем! Фрицы наступают!
- Пущай наступают, - подал голос кто-то из-под сугроба, и из норы под
снегом вылез тот, кого звали Музафаровым (может, земляк), потоптался и
сказал с татарским акцентом и продрогшим голосом: - Правая нога замерз, а
левая нет. Саня, дай курнуть.
Они и молодой сержант ушли, а мы со старшим остались одни. Спрыгнули в
окопчик, вырытый только по пояс, только для двоих, и с норой для спанья -
палки, доски поперек окопчика и плащ-палатка, а сверху полметра снегу
навалило, - сержант поставил "Дегтярева" на бруствер, свернул самокрутку,
прикурил от трофейной зажигалки и спросил:
- Не куришь?
Я ответил, что не курю, и мы надолго замолчали. Все валил и валил
мокрый липкий снег, в двух шагах не было видно ни зги. И тишина такая
цепенела, такая глухота стояла вокруг, что, казалось, вымерло, закоченело в
сугробах все живое, теплое, а мы, два заблудившихся в снегах солдата,
остались одни на всем белом свете. Что там впереди нас, почему не слышно
шума движения войск и грохота боя; может, мы сейчас в глубоком тылу у
немцев, а они где-то идут на нас, поджидают нас и попытаются окружить или
контратаковать? А что если сейчас пойдут или к утру нагрянут? Надо бы
углубить окопчик. А если танки? Где артиллерия? Что-то не видно ее тут. Я
вспомнил о поваре и спросил у сержанта, почему его зовут Андрей-Маруся?
- А шут его знает, - ответил он неохотно. - У него борода не растет на
лице. Вот и прозвали его наши насмешники, дескать, ни мужик, ни баба.
И опять замолчали.
Сквозь шинель, телогрейку и ватные брюки холод еще не добрался до моего
тощего тела, но ноги в кирзачах начали стыть. Я топтался на месте,
перестукивал сапог об сапог и шевелил пальцами ног и как всегда, когда было
неприютно и тоскливо, стал думать о Полине. Думая о ней, я как бы видел себя
ее глазами и мне хотелось быть, я старался быть в ее глазах настоящим
мужчиной. Иногда я слышал голоса где-то недалеко, там, видно, тоже люди
бодрствовали на посту.
- Эй, Музафаров, ты, что ли, там? - крикнул кто-то.