"Анатолий Юмабаевич Генатулин. Вот кончится война " - читать интересную книгу автора

осенних боях. Меня обгоняли или ехали навстречу конники, в одиночку или
попарно, они казались мне героями, я глядел на них радостно и любовно,
потому что отныне я тоже был одним из них, я теперь тоже был кавалеристом.
Прибыв в комендантский эскадрон штадива, получив коней, оружие и
нацепив на сапоги вожделенные шпоры, я через день заявился в городок верхом
на коне. Оказалось, что я не получил справку из госпиталя. Вернее, даже не в
справке было дело, а мне очень уж хотелось показаться девушкам, капитану
Рудиной и покрасоваться перед ними в роли новоиспеченного кавалериста.
Получив справку и еще раз простившись с врачами, девушками, я вышел из
госпиталя, сел верхом и, дергая повод, пришпоривая меринка, чтобы он
поплясывал и покрутился перед окнами (а вы как думали, Толька Гайнуллин -
шантрапа?), и очень довольный собой с места взял рысью.
Я стал коноводом капитана Харибова из отдела связи, Харибов был усатый
красивый осетин, человек добродушный, веселый, любящий потолковать о
женщинах... Коня я ему седлал редко. Раз в неделю, когда он ездил через
границу на польскую сторону к очень красивой полячке, одинокой вдове. Он
возил ей белье для стирки, я его сопровождал. Пока он отдавал белье полячке,
а отдавал он ей белье почему-то очень долго, я полячкиным сеном кормил
лошадей, крутился во дворе и, мучаясь от смутной догадки, завидуя и ревнуя к
Харибову, думал о красивой пани.
Не очень благополучно началась моя служба в штадиве. Я скоро понял, что
пришелся здесь не ко двору. Вернее сказать, я был новичок, а новичков, ясное
дело, везде встречают настороженно-недоверчиво и даже неприязненно. Коноводы
и знаменосцы в комендантском эскадроне служили вместе давно, вместе воевали
еще под Сталинградом, они сжились, сроднились, их объединяли общие
воспоминания о боях, испытаниях и потерях на дорогах войны. А я как с луны
свалился. К тому же я не был кавалеристом, хотя я и вырос в деревне, ездил
верхом с детства, конную службу и снаряжение не знал; не ведал, что такое
оголовье, поводья, чембуры, подперси, подпудла, шенкеля, я говорил "лошадь",
а надо говорить "конь". "Лошади в колхозе, а в кавалерии кони!" Когда я
спрашивал у старых коноводов о чем-нибудь, о том, например, как подковать
коня, где найти шипы для подков, они отвечали нехотя, грубовато, мол,
нянька, что ли, тебе нужна, пехота? Я скучал о госпитале. Нет, я не жалел,
что ушел из госпиталя, просто здесь, в грубом мужском обществе, не хватало
мне женского тепла и чувства семейственности, что ли. Слишком долго жил в
женском окружении, избаловали они меня, расслабился я, обабился. Особенно
скучал по Карельскому перешейку, вернее, по тому времени, когда наш
госпиталь стоял там, под Выборгом. Там у меня была контуженая девушка
Полина, она эвакуировалась в Ленинград и, написав мне два письма, замолчала,
видно кончилась, забылась наша случайная госпитальная любовь, может,
встретила другого. Когда я вспоминал о Полине, в моей памяти звучала и
песня, которую я услышал впервые там, в госпитале. Вечерами свободные от
дежурства девушки - медсестры, санитарки, - собравшись в палатку
медперсонала, пели, пригорюнившись: "Летят у-у-утки, летят у-у-утки и два
гу-у-ся, кого лю-ю-ю-блю, кого лю-ю-блю, не дожду-у-ся... " Теперь мне
казалось, что песня эта про нас с Полиной, о моей любви к ней и о нашей
разлуке. Оставшись на конюшне наедине с лошадьми, я тихонько напевал эту
песню и тосковал.
Потом наш штадив переехал под Белосток. Мы ехали по разоренной войной,
обедневшей вконец Польше. В деревнях не было ни клочка сена. "Вшистко герман