"Вильгельм Генацино. Женщина, квартира, роман " - читать интересную книгу автора

теперь все чаще разделяю с ним одну из его привычек (вставать рано утром).
Что за работу я делаю, его не интересовало. Но ранний подъем был для него
неоспоримым свидетельством серьезности моих занятий. Совершая утренний
туалет, он ненадолго приоткрывал дверь в кухню и кивал мне головой в знак
уважительного признания. А я уже и от завтрака отказался, у меня на него не
было времени. Свой обеденный перерыв я почти целиком тратил на то, чтобы
сдать в три редакции написанные мною тексты. Для личного пользования
оставалось не больше десяти минут, их я проводил у стойки в универмаге. Я
заказывал две сосиски и булочку, выпивал кофе из бумажного стаканчика. Я
наблюдал за обеими продавщицами сосисок и, несмотря на суету и толкотню,
вновь обретал покой и комфортное состояние. Производя одни и те же действия,
обе продавщицы неизменно пребывали в хорошем настроении. Подмигивая и
пощипывая друг друга, они пели иногда странные, порой бессмысленные куплеты.
Например: Камамбер и холодные ноги - это Париж и любовь в дороге. Тут даже
очень спешащие покупатели не могли устоять, чтобы немного не посмеяться. На
какое-то мгновение даже казалось, что нет на свете ничего слаще, чем
постоять здесь и съесть сосиску.
Приближалось 1 Мая, и Хердеген поручил мне сделать репортаж о
демонстрации членов профсоюза на Рыночной площади. Я должен был в
подробностях описать речи профсоюзных деятелей и, кроме того, отобразить
парочку жанровых сценок для создания настроения, Хердеген назвал это
"сладкие сопли". Мне впервые доверили освещать событие такого ранга, обычно
газетчики приберегали это для себя. Я не испытывал особого волнения, когда
появился 1 Мая примерно в половине одиннадцатого на Рыночной площади.
Толпились рабочие в праздничных костюмах, пили пиво, курили. Кругом трибуны,
флаги, громкоговорители, воздушные шарики, жены рабочих и их дети. На одном
из помостов установили трибуну оратора с навесом из брезента, рядом, но чуть
сбоку стояли два стола для прессы. Мероприятие носило межрегиональный
характер, поэтому и журналистов было больше, чем обычно, и среди них три
молодые женщины, которых я раньше никогда не встречал. Пока не начались
речи, слышны были интернациональные песни рабочих, звучала в танцевальном
ритме народная музыка. Подходили всё новые участники демонстрации,
большинство из них рабочие, стекавшиеся на Рыночную площадь из прилегавших к
ней переулков. В какой-то момент во мне зашевелилось беспокойство, что среди
слушателей мог затесаться кто-нибудь из складских рабочих, способных донести
на меня моему прокуристу. Но потом мне пришло в голову, что никто из них не
посмеет даже рта открыть, тем более не пойдет "по начальству". С помоста я
наблюдал за ребенком, давно уже перемещавшимся по площади на плечах своего
отца. Он тут же заплакал, как только отец ссадил его наземь. В ближайшей
водосточной трубе ворковали два голубка. Их коготки царапали жестяной желоб,
и эти скрежещущие звуки доносились до трибуны... То были всего лишь две
случайные реплики, которыми мы перекинулись с Линдой, впервые обратив друг
на друга внимание. Линда была одной из трех журналисток, сидевших за столом
для прессы. Мое замечание относилось к оратору, тот поставил на трибуну
стакан с водой и начал свою речь. У него было лицо треугольником, причем
острием вниз, и сильно оттопыренные уши, как у летучей мыши. Это было
типичное лицо послевоенного времени: серое, опрокинутое, худое, с глубокими
складками. Я смотрел-смотрел на этого человека, а потом сказал, больше
обращаясь к самому себе, чем к трем женщинам: "У него такой вид, словно он
кровный брат Франца Кафки". Линда, однако, услышала мои слова.