"Генрих Гейне. Идеи. Книга Le Grand" - читать интересную книгу автора

ложек и ни капли супа и притом изображает курфюрста Яна-Вильгельма.
Говорят, он был приятный господин, большой любитель искусств и сам
искусный мастер. Он основал картинную галерею в Дюссельдорфе, а в тамошней
Обсерватории еще и теперь показывают деревянный кубок весьма тонкой работы,
вырезанный им собственноручно в свободные от занятий часы, таковых же у него
имелось двадцать четыре в сутки.
В те времена государи не были еще такими мучениками, как теперь, корона
прочно срасталась у них с головой; ложась спать, они надевали поверх нее
ночной колпак и почивали покойно, и покойно у ног их почивали народы.
Проснувшись поутру, эти последние говорили: "Доброе утро, отец!" -а те
отвечали: "Доброе утро, милые детки!"
Но вдруг все изменилось в Дюссельдорфе. Когда однажды утром мы,
проснувшись, хотели сказать: "Доброе утро, отец!" - оказалось, что отец
уехал, над всем городом нависло мрачное уныние, все были настроены на
похоронный лад и молча плелись на Рыночную площадь, чтобы прочесть длинное
объявление на дверях ратуши. Хотя погода была пасмурная, тощий портной
Килиан стоял в одной нанковой куртке, которую обычно носил лишь дома, синие
шерстяные чулки сползли вниз, так что голые коленки хмуро выглядывали
наружу, тонкие губы его дрожали, когда он шепотом разбирал написанное.
Старый пфальцский инвалид читал немного громче, и при некоторых словах
блестящая слезинка скатывалась на его доблестные белые усы. Я стоял подле
него и тоже плакал, а потом спросил, почему мы плачем. И он ответил так:
"Курфюрст покорно благодарит". Он продол-
117


жал читать дальше и при словах: "за испытанную верноподданническую
преданность" и "освобождает вас от присяги" - он заплакал еще сильнее.
Странно смотреть, когда такой старый человек, в линялом мундире, с
иссеченным рубцами солдатским лицом, вдруг начинает громко плакать.
Пока мы читали, на ратуше успели снять герб курфюрста, и наступило
какое-то зловещее затишье, - казалось, что с минуты на минуту начнется
солнечное затмение; господа муниципальные советники медленно бродили с
отставными лицами; даже всемогущий полицейский надзиратель как будто потерял
способность повелевать и поглядывал кругом миролюбиво-равнодушно, хотя
сумасшедший Алоизий снова прыгал на одной ноге и, строя глупые рожи,
выкрикивал имена французских генералов, а пьяный горбун Гумперц валялся в
сточной канаве и пел: "cа ira, ca ira!"1
Я же отправился домой и там снова принялся плакать, твердя: "Курфюрст
покорно благодарит". Как ни билась со мной мать, я твердо стоял на своем и
не давал разубедить себя; со слезами отправился я спать, и ночью мне
снилось, что настал конец света: прекрасные цветники и зеленые лужайки были
убраны с земли и свернуты, как ковры, полицейский надзиратель влез на
высокую; лестницу и снял с неба солнце, рядом стоял портной Килиан и
говорил, обращаясь ко мне: "Надо пойти домой! приодеться - ведь я умер, и
сегодня меня хоронят"; круг становилось все темней, скудно мерцали вверху
редкие звезды, но и они падали вниз, как желтые листы осенью; постепенно
исчезли люди; один я, горемычное дитя, пугливо бродил во мраке, пока не
очутился у ивового плетня заброшенной крестьянской усадьбы; там я увидел
человека, рывшего заступом землю; уродливая сердитая женщина подле него