"Акакий Гецадзе. Веселые и грустные истории из жизни Карамана Кантеладзе " - читать интересную книгу автора

как слава, почет - чихать я на это хотел. Потому что знал: урожай всегда
поспевает в свою пору. Если только судьбе будет угодно, она и имя даст, и в
уважении не откажет. Смерть деда меня не заботила, да и страху я никакого не
испытывал. Клянусь вам, совсем другое меня беспокоило. Были бы живы сейчас
моя мать и те обе повитухи, уж они-то вам подтвердили бы, что я совсем не
хотел родиться. Еще бы, целый год - все двенадцать месяцев, сидел я себе
преспокойно в тепле, в чреве родной матери, а когда меня-таки насильно
выволокли в этот холодный мир, то, понятно, стал я плакать, не в пляс же мне
было пускаться от радости!
Можете попробовать: выгоните ребенка в мороз из теплой комнаты на двор,
и если он не заплачет - отрежьте мне правый ус!
В одном только был прав брат Олифантэ: я действительно плакал тогда без
слез.
Лишь через месяц захлопал я ресницами, но весь мир показался мне
окутанным туманом, кособоким и кривым. Вот тогда-то и пустил я впервые слезу
по-настоящему: разве, мол, исправишь его! Почему-то я считал это только
своей заботой.
Но, когда отец повез меня из материнской деревни в свою, я уж разглядел
все вокруг.
Вот как это произошло.
В один прекрасный день к бабушке Тапло приехал на лошадке в гости зять.
Перед лошадью плелся мул, навьюченный хурджином с подарками. У нас это
издревле повелось: женщина рожала у своих родителей, после рождения ребенка
ей преподносили подарки.
Мой отец тоже решил не ударить лицом в грязь и предстал перед тещей с
дарами.
Накрыли на стол.
Отец навез столько всякого добра, что и меня благословили и еще
осталось, чтоб на сороковой день справить поминки по деду. И на сей раз
отмечали печаль и радость вместе. Позднее, когда я подрос, я уж точно
уверился в том, что жизнь и смерть, смех и слезы, отчаяние и надежда всегда
неразлучны, что жизнь не может существовать без смерти, как и смерть без
жизни, что испокон века несутся они в одной упряжке...
Как только убрали со стола, мать оделась потеплее и села на лошадь с
приготовленным для нее удобным седлом. Меня же положили в люльку и так
крепко перепеленали, будто разбойника связали и боятся, как бы он не удрал.
Потом отрядили мула и крепко привязали к нему веревками хурджин. Правый глаз
хурджина был пуст, зато из левого выглядывал жирный розовый поросенок. Он
был живой, страшно визжал, словно хотел остаться и, кажется, пытался даже
выскочить. Что же касается моей люльки, то она была водружена на мула таким
образом, что голова моя оказалась рядом с его хвостом. Так подошли мы к
скалистой горной тропинке: впереди осторожно ступал конь, за конем шел отец,
державший в руке уздечку мула, с одного бока покачивался я, с другого -
подаренный мне мокроносый поросеночек. Мул тяжело ступал, а я так важно
раскачивался, словно ехал в царском паланкине. Временами поросенок пугался и
взвизгивал, а я ни разу не запищал. Дорога была неровная и извилистая, но
мне-то что было до этого: я полеживал себе на мягком тюфячке и широко
раскрытыми глазами глядел на чудеса света. Любознательность не давала мне
покоя, и я боялся закрыть глаза хоть на минуту.
Словом, я спускался с гор, оставляя за своей спиной неприветливую зиму.