"Гайто Газданов. Рассказ об Ольге" - читать интересную книгу автора

забыть о том, что я говорил ей секунду тому назад.
Это было вобщем печальное счастье; оно смутно напоминало мне те далекие
детские ощущения, которые я испытывал тогда, когда какое-нибудь театральное
или цирковое представление близилось к концу, и я знал, что через несколько
минут нужно будет уезжать домой, посмотрев в последний рраз на темный
опустившийся занавес или на тихо шипящие фонари над опустевшей ареной. - Ты
виноват в этом сам - говорила она мне. - Это потому, что ты полон печали и
огорчения, несмотря на твою гимнастику и твои смешные анекдоты, которые ты
рассказываешь. Но ты с бессознательной жадностью ждешь всю жизнь катастрофы
или несчастья, потому что тогда все эти твои чувства расцветают...- и она
задумалась и сказала - знаешь, с такой особенной траурной роскошью, как на
похоронах по первому разряду. - Может быть - сказал я. - Но во всяком
случае, ты тоже создаешь нечто, похожее либо на пир во время чумы, либо на
какую то непонятную - и замечательную - оргию, непосредственно
предшествующую этим самым похоронам. Она слушала меня с тем безмятежным
выражением лица, которое было для нее так характерно, и которое почти
никогда не покидало ее. Те душевные движения, которые в ней происходили,
являлись как будто только медлительным и ослабленным ответом на внешние
бурные события, как умирающая волна у далекого берега. - Ты не будешь
стареть - сказал я ей однажды, - у тебя не будет морщин, и если я встречу
тебя через тридцать лет, тебя принимать в лучшем случае за мою дочь. И все
же, за то время, в течение которого я жил вместе с ней, в ней происходило
какое-то чрезвычайно медлительное ,но несомненное изменение, которого я не
мог не заметить. Мне было бы трудно сказать, в чем оно выражалось внешне -
разве что по утрам она дольше лежала в кровати, в то время, как раньше
соскакивала с нее, едва проснувшись. Изменение это я, как мне казалось,
слышал в интонациях его голоса, это было, пожалуй, единственное, что я мог
заметить. Вернее было бы сказать, что я его не замечал, а чувствовал. Я
думаю, что трудность этих наблюдений объяснялась еще и тем, что Ольга, сама
зная об этом, не хотела себе признаться в том, что это изменение с ней
происходит. И нежелание самой себе сознаться в этом происходило, я думаю,
оттого, что это изменение не касалось ни ее отношения ко мне, ни даже именно
данного периода ее жизни, а было чем то гораздо более длительным и глубоким.
Я настолько привык к мысли о том, что Ольгу мне никогда не удастся удержать,
это казалось мне настолько очевидным и я так часто себе это представлял, что
иногда возвращаясь домой поздно вечером и заставая ее в кресле за книгой,
какое то странное чувство, очень отдаленно напоминающее удивление. Но придя
однажды раньше, чем обычно, и застав ее за разбором своих платьев перед
открытым чемоданом, я испытал раньше, чем я мог подумать о том, что это
значит острое и холодное ощущение тоски. Она подняла на меня свои глаза и
сказала без перехода и объяснений: - Ты знаешь, что я тебя все-таки люблю. -
Да, - только это не такое чувство, как у других. Я знал, что я могу ее не
пустить, запереть ее чемодан, взять у нее деньги, лишить ее возможности
уехать. Но все это было бы совершенно бессмысленно. С этой минуты - и я на
всю жизнь запомнил белый ковер, на котором стояли ее твердые колени, голову
завязанную шарфом, и легкие волосы над ее затылком и ее взгляд, когда она
мне сказала, что она меня все-таки любит - она перестала присутствовать, и
ее уже не было, хотя она прожила еще несколько дней и в них была особенная и
пронзительная нежность, которой я не знал до тех пор.
- Ты уезжаешь одна?