"Ромен Гари. Пляска Чингиз-Хаима" - читать интересную книгу автора

напротив, помогать ему экстериоризироваться, выйти наружу. Это надежнейший
способ избавиться от него. А загнанный в подсознание, он способен внезапно
ударить вам в голову и свести с ума. Обращаться с ним нужно хитро, надо
разрешать ему иногда исполнить свой старый номер из репертуара "Шварце
Шиксе", после этого он крепче спит. Но на сей раз Шатц вынужден
реагировать. Позорно и унизительно стоять перед двумя весьма уважаемыми
господами и слышать, как ты смеешься, точно идиот, чужим голосом, или
отпускать вопреки себе шуточки, типичные для похабного, выродившегося
еврейского искусства. А это страшно агрессивное, напористое искусство, оно
пытается вновь подорвать возрождающуюся нравственность немецкого народа.
Шатц вдруг видит себя замкнутым в подлинном музее ужасов. Реальность
искажена кощунственными лапами, словно ею завладел некий омерзительный
Шагал. Хасид из Витебского гетто с физиономией Чингиз-Хаима, рассевшийся
на полицейских досье, наигрывает на скрипочке, а в это время корова самого
гнусного вида летает над официальным портретом президента Любке. Мерзости
Сутина корчатся на стенах, ню еврея Модильяни своим похабным видом
оскорбляют взгляд наших девственниц с их невинными ляжками. Фрейд
забирается в подполье и втаптывает в грязь наши художественные сокровища.
А вслед за ним врываются гримасничающие негритянские маски вместе с
солонкой и велосипедом и располагаются на дегенеративном кубистском
полотне. Они возвращаются.
Шатц обнаруживает, что со всех сторон окружен этакой злобной мерзостью,
и у него рождается совсем уж страшное подозрение: а не попал ли он, бывший
эсэсовец Шатц, в подсознание еврейского автора и не обречен ли он вечно
пребывать в этом страшном, зловещем месте? Не стал ли он, Шатц, отныне
нацистским диббуком, навечно заточенным в еврейской душе, начиная с души
этого безжалостного писаки. Да, безжалостного, потому что в голове у него,
похоже, одна только идея: отравить своей проклятой литературой психику
будущих поколений. Вот поистине преступление против человечества, духовное
зверство, стократ более преступное, чем все чисто физические жестокости
Аушвица. Хаим всего лишь шестерка, мелкий подручный, подлинным
преступником является этот автор, который как раз сейчас топчет в своем
подсознании немецкого диббука Щатца. Но чего он добивается? То ли хочет
избавиться от него этой неистовой хорой, то ли, напротив, пытается еще
глубже загнать его внутрь себя, чтобы навсегда заточить в себе и тем самым
принудить переходить через свои сочинения из души в душу, дабы Германия
уже никогда не смогла освободиться из этого нового гетто - еврейского
подсознания? Ведь именно с этой целью международное еврейство создало в
Германии и финансирует НПГ. Я рассмеялся.
- Господин комиссар, над чем вы смеетесь?
- Это не я, - угрюмо отвечает Шатц. - Это...
Но он замолкает. Нет, они его не подловят. Не на такого напали. Тверже
утеса.
Я делаю ему небольшую уступку: оставляю двадцать процентов контроля над
мыслями и все сто процентов голоса... ну, почти сто: за собой я сохраняю
всего двадцать пять процентов. Жить-то надо.
- Что вы сказали?
- Комисар, вам что, слышатся голоса?
- Голоса-шмолоса, - презрительно бросает комиссар, и граф, потрясенный
столь типично еврейским оборотом, вставляет в глаз монокль.