"Ромен Гари. Жизнь впереди" - читать интересную книгу автора

все. С такими бумагами, говорила мадам Роза, даже израильтянам ни в чем ее
не уличить. Само собой, на этот счет она все равно не была совсем спокойна,
потому что для этого надо умереть. Жизнь - всегда паника.
Так вот, я говорил, что пацаны долго бузили, когда я отдал Супера,
чтобы обеспечить ему будущее, которого у нас не было, - все бузили, кроме
Банании, который, как всегда, был страшно доволен. Я вам говорю, этот
паршивец был не от мира сего: ему стукнуло целых четыре года, а он все еще
радовался жизни.
Назавтра мадам Роза первым делом потащила меня к доктору Кацу -
посмотреть, не свихнулся ли я. Мадам Роза хотела, чтобы у меня взяли кровь и
проверили, не сифилитик ли я, как всякий араб, но доктор Кац просто зашелся,
аж борода от гнева затряслась - да, я забыл вам сказать, что у него борода.
Он крепко ругал мадам Розу и кричал, что это все орлеанские слухи(4).
Орлеанские слухи - это когда евреи в готовом платье на самом деле не кололи
белых женщин, чтобы отправлять их в бордели, но все вокруг на них были злы.
Вечно-то они дадут повод говорить о себе на пустом месте.
Но мадам Розу не так-то просто было утихомирить.
- Как это все в точности произошло?
- Он взял пятьсот франков и выкинул их в канализацию.
- Это его первый припадок?
Мадам Роза, не отвечая, смотрела на меня, и мне стало очень грустно. Я
никогда не любил причинять людям неприятности, я философ. Позади доктора
Каца на камине стоял парусник с белыми как снег крыльями, и потому как на
душе у меня было погано, мне захотелось умчаться прочь, далеко-далеко от
себя самого, и я принялся готовить корабль в полет, поднялся на борт и
твердой рукой направил его в океанские просторы. Думаю, именно там, на борту
парусника доктора Каца, я впервые уехал далеко. Еще и сейчас я не могу
сказать, что это просто детские бредни. Я и теперь, стоит мне только
захотеть, могу подняться на борт парусника доктора Каца и отправиться на нем
в одиночку далеко-далеко. Об этом я, понятное дело, никогда не говорю и
всякий раз притворяюсь, будто я здесь, рядом.
- Доктор, прошу вас тщательно обследовать этого ребенка. Вы же сами
запретили мне волноваться из-за сердца, а он продал самое дорогое, что у
него было на свете, и швырнул пятьсот франков в сточную яму. Даже в
Освенциме такого не вытворяли.
Доктор Кац был хорошо известен всем евреям и арабам в окрестностях
улицы Биссон своим христианским милосердием и лечил их с утра до вечера и
даже позже. У меня остались о нем самые добрые воспоминания, тут было
единственное место, где мне доводилось слышать, как обо мне говорят, и где
меня обследовали, будто я что-то значу. Я часто приходил туда один, и не
потому, что болел, а просто посидеть у него в приемной. И просиживал там
подолгу. Он видел, что я торчу без всякой надобности в приемной и занимаю
стул, и это при том, что в мире еще столько нужды, но всегда приветливо
улыбался мне и вовсе не сердился. Часто, глядя на него, я думал, что, если б
мне полагался отец, я бы выбрал доктора Каца.
- Он любил этого пса - ну просто спасу не было, он даже засыпал с ним в
обнимку, и что же он делает? Он его продает, а деньги выбрасывает. Этот
ребенок - он не как все, доктор. Боюсь, как бы у него в роду не было случаев
буйного помешательства.
- Могу вас заверить, что ничего не случится, абсолютно ничего, мадам